Забыть! И она поверила…

– Но ты же думал о Чернавке – это естественно. Так почему ее нужно охранять? От кого?

– От моих солнцезаконников. Они требуют ее казни, – он отвечал только потому, что не в силах был ни солгать, ни промолчать, когда та, что с первого взгляда стала повелительницей его дум и сердца, требовала ответа.

– Но ведь это ты приказал спасти ее!

– Да. И на то была моя княжеская власть и воля. Но она была Чернавкой, принявшей пожизненный обет, и ее долг – умереть, но не позволить увезти себя из Анделисовой пустыни.

– Это кто так сказал?

– Закон, моя госпожа, который выше княжеской воли.

– Ну так стань князем, который выше закона, разгони своих дармоедов, издай указ, чтобы последний караван забирал каждую Чернавку, отслужившую свой срок…

– Но кто тогда будет блюсти законы, разрешать тяжбы, отпускать содержание стражникам и воинам, возжигать Невозможные Огни? Кто будет разводить и обучать молвь‑стрелы… Прости, о увенчанная короной морозного утра, но меня, по‑видимому, ожидает неотложное дело.

Принцесса вытянула шею и скосила глаза вправо, следуя за досадливым взглядом Лронга, – там, преклонив колени на красную подушку, терпеливо замер обладатель алого балахона. Что‑то уж очень бесшумно он подобрался всего на каких‑нибудь пятнадцать шагов. Если у него тонкий слух, то сколько из того, что было сказано совсем не для посторонних ушей, вынесет он из подслушанной беседы?

Как не кстати оказалось решение оставить Гуен на Джаспере! Но в поспешных сборах было решено, что и белой стражнице, и верному Кукушонку, и натерпевшемуся всяких бед крошечному Шоео нечего делать в ледяном Аду. Да и задерживаться здесь надолго они никак не собирались. Юрг обещал, что все возможные осложнения растянут экспедицию от силы на два‑три дня – ведь на Тихри так легко одерживать победы! Но сейчас с каждой минутой тревога моны Сэниа росла, и даже появление смиренно потупившегося солнцезаконника, всем своим видом говорившего, что он готов простоять в привычной, по‑видимому, позе хоть до самого Невозможного Огня, вызывало у нее недобрые предчувствия.

Лронг размашистым шагом подошел к солнечному жрецу и молча протянул руку – это был царственный жест, и мона Сэниа подивилась, как немного времени нужно, чтобы вот такие повелительные движения стали естественными. Замелькало красное – оказывается, балахон был многослойным, как кочешок капусты; наконец появилось искомое: плетеная клетка‑корзинка. Так же, не проронив ни слова, Лронг взмахом руки отослал гонца прочь, и принцесса вдруг подумала, что на его месте она постаралась бы ограничить контакты этого красноризца – где‑то неподалеку, говорят, имеются вполне комфортабельные подземные отели с номерами на одного, правда, лишенные естественного освещения и туалетов.

Лронг подошел, прижимая корзиночку к груди – в его громадных лапах она была почти не видна.

– Прости меня, госпожа моя, но я полон смутных предощущений – мне чудится, что весть, принесенная княжеской молвью, касается тебя, а не меня. Открывать ли?..

– Если это действительно касается меня – открывай, добрый Лронг. Ты ведь рядом.

Он покачал головой, польщенный, но не успокоенный ее словами. Неуклюжие на вид пальцы нажали какой‑то неприметный замочек, и крышка корзинки поднялась, позванивая бубенчиком, прикрепленным к ней изнутри. Цыплячьего цвета птичка с розовым воротничком, который она тут же кокетливо нахохлила, вскочила на краешек корзины и, наклонив головку, подождала, пока утихнет серебряный перезвон. Затем она прощебетала, почти не отделяя одно слово от другого:

– Один амулет – беда одна, два амулета – две тысячи бед; на Тихри задача тебе задана, но в мире каком ты найдешь ответ?

Мона Сэниа подняла изумленные глаза на Лронга:

– Ты что‑нибудь понял, благородный рыцарь?

– Пока только то, что эта весть предназначена не для моих ушей.