И обомлел: внутри, в темноте, сияло настоящее солнце.

Первыми пали на колени подкоряжники. Потом – стражи. Махида, бессмысленно тряся головой и руками, силилась что‑то объяснить, но ноги сами собой подвернулись – шлепнулась тоже в теплую дорожную пыль. Пока еще ни до кого не дошло, что светящийся шар, повисший в воздухе под самой крышей хлева, это сбившиеся в плотное облачко сотни мерцающих пирлипелей; но вот глаза притерпелись к немеркнущему сиянию, и всем стал виден голенький малыш, чья глянцевитая нежная кожа отражала зеленовато‑золотой свет, ничуть его самого не пугающий; и чуть поодаль – осунувшееся личико Мади, еще ничего не понимающей.

– Осиянный… – произнес кто‑то в коленопреклоненной толпе.

Слово было произнесено.

XIII. Так, да не так

Харр продрал глаза и увидел над собою ноги. Не человечьи, слава Незакатному, – птичьи. Но громадные. Кто‑то вроде синего журавля щелкал над ним длиннющим клювом, негодуя по поводу захвата чужого гнезда. Харр открыл было рот, чтобы шугануть птичку, но вовремя спохватился, вспомнив наконец, где он находится; мать моя строфиониха, да я ж половину Тридевятого Судбища проспал!

Журавль, оценив тщетность своих притязаний на облюбованный насест, перелетел на соседнее дерево и принялся вылавливать себе кого‑то на обед из густой перистой листвы. Мог бы крылья поберечь – по толстенным ветвям и человеку нетрудно было перейти от одного ствола до другого. Однако пора бы и вникнуть в суть происходящего.

Харр свесил голову и, отыскав удобный просвет в лиственной гуще, увидал следующее: рослый амант с горделивой осанкой, в коричневой хламиде, расшитой чем‑то поблескивающим, шел по кругу, наделяя возлежавших на подушках гостей какими‑то кольцами вроде браслетов. Но колец никто не надевал – клали перед собой, порой на блюда с угощением. Харр долго тер виски, вспоминая, как же зовут аманта, верховодившего в Жженовке. Гудящая с перепоя голова с трудом выдала прозвище: Сумерешник. По‑видимому, это был он. Завершив обряд дарения, Сумерешник вышел на середину луга, где только сейчас Харр заметил два копья, воткнутых в землю; у одного древко было белым, у другого темным, вероятно, покрытым здешним бурым окаменьем. Предводитель сборища воздел кверху руки и медленно обвел взором присутствующих, как бы вопрошая: кто еще?..

Раздался звучный удар по струнам хорошо настроенного рокотана. Сумерешник кивнул в сторону звука.

– У меня половина солдат поклоняются клинку, половина – оселку, – узнал Харр голос Иддса. – А ежели они все как один одному мечу или щиту молиться будут – какой же в том убыток?

Жалобно тенькнула струна где‑то под самым Харром.

– Это ежели мечу! – задребезжал старческий тенорок. – А вдруг как велит им единый их бог от меча руки отринуть? Кто тебя от подкоряжников оборонит? Один биться будешь?

Глухо рыкнул басовый аккорд.

– Не бывать такому, чтобы все как един! – это подал голос кто‑то из огневищенских. – Одна в одну лишь трава растет.

– Держи карман! – проблеял кто‑то и вовсе трухлявый, если судить по голосу. – Вот все, к примеру, воруют…

Напевно и властно зазвучал огромный рокотан – это, конечно, жженовский, такого громадного ни на горбаня не навьючишь, ни в носилки не запихнешь. Тутошний.

– Не будем судить, каков будет неявленный покуда бог. Сие нам неизвестно. Вопрос в другом: упредить ли его, чтобы не было смуты, или ждать, чем он себя окажет? Но потом‑то ведь может быть поздно, государи мои. Решайте.

Этот говорил дело.

– Про м'сэймов не забудьте! – вставил кто‑то из межозерских. – Эта саранча хуже подкоряжных, все пожрет, а что не пожрет, то потравит!

– У тебя, что ль, потравили? И много?

Ну, начали собачиться.