Оторвался от бумаги и спросил:

— Писать, что Виктор Семеныч… — Не надо! — отрезал Крутованов, подошел к нему, через плечо Миньки прочитал написанное и сказал:

— Достаточно. Распишитесь и поставьте дату. Взял у него лист, помахал им в воздухе, дожидаясь, пока просохнут чернила, и весело сказал:

— Когда вы, Рюмин, доживете до старости и выйдете ни заслуженную пенсию, вы сможете обессмертить свое имя мемуарами… Минька угодливо и непонимающе захихикал, и я подумал, что жизнь его сейчас копейки не стоит. И моя — за компанию. Крутованов вложил сопроводиловку в дело, спрятал папку н портфель и посоветовал:

— Назовите свои воспоминания «Записки мудика»… — Слушаюсь, товарищ генерал‑лейтенант! — четко отрапортовал Минька, твердо усвоивший за годы службы: коли началь‑ство с тобой шутит — значит, поощряет. А Крутованов, будто читая мои мысли, подумал вслух:

— Пожалуй, вам. Рюмин, здесь оставаться сейчас не нужно. Возьму‑ка я вас с собой — для пущей убедительности. У вас вид очень искреннего человека. Вы ведь не сможете обмануть партию? — Да я!… Да мы!… — забулькал Минька. — Сколько сердце бьется, я готов уничтожать!… Врагов нашей Родины… вредителей этих… Ну, пархитосов проклятых, без роду без племени… — Почему же «без роду без племени»? — удивился Крутованов. — Роду они Израилева, а племени — Иудина…

— Вот именно — иудина! Точно так, товарищ заместитель министра! — оживился Минька от такого наступившего с руководством взаимопонимания; окреп фанерной глоткой, заблестел стеклянным глазом, хлынула злая кровь в кирпичное сердце.

Крутованов вынул из стенного шкафа светлое пальто «пальмерстон», широкополую шляпу, бросил:

— Все, поехали… Вас, Хваткин, я вызову, будьте на месте…

Все вместе мы вышли из кабинета, и, глядя вслед уходящим по коридору — легкой, стремительной поступью, с прижатым к животу портфелем Крутованову и суетливой припрыжкой неуклюжего Миньке Рюмину, — я с тоской думал о том, что дело только начинается, оно только что стало разворачиваться по‑настоящему и как закончится — еще неизвестно, и завидовал животной беззаботности Миньки, не догадывающегося о том, что он уже больше не вернется, если Крутованов не договорится со свояком. И еще я думал о том, почему Крутованов взял к свояку не меня, а Миньку. С одной стороны, я был этим очень обрадован, с другой стороны — насторожен и несколько обижен. Объяснил себе так: Минька уже больше часа считается под дисциплинарным арестом по приказу министра, а уголовное дело должен был сдать. Неизвестно, дал ли Абакумов какие‑то указания начальнику Особой инспекции или отложил вопрос до вечера, но при всех условиях Минька не выполнил приказа министра и мог быть в любой момент задержан в здании, направлен в подвал и распылен навсегда. Поэтому лучше, от греха, вывести его вместе с папкой уголовного дела из Конторы, подальше от цепких лап особистов. Тем более что если Маленков не захочет включаться в эту историю, то Миньке в Контору и возвращаться не нужно. Личная охрана Крутованова решит этот небольшой вопрос. Я так думал тогда. И был не совсем прав. Я еще не догадывался о глубине хитромудрости Крутованова. Меня Абакумов называл шахматистом. Он меня переоценивал: я играл в русские шашки.

Настоящим шахматистом оказался Крутованов, он всегда считал на много ходов вперед…

***

Тише, Хваткин! Не гони, почти приехали, скоро дом Актинии. Он здесь живет.

Он живет здесь и при мне. Мы друзья и невидимые миру соавторы.