— Я знаю многих мерзавцев, советских дураков, нормальных коммуноидов. Но таких, как ты, не встречала. В тебе нет ничего человеческого. Нет души, совести, сердца…

Я понимающе, сочувственно кивал головой: да, да, да, все правильно, как говорили древние фармацевты — кор инскрутабиле. Непроницаемое сердце.

— Ты чудовище…

Дурочка, никакое я не чудовище. Я наш, московского розлива, Скорцени. Дух нашей эпохи, джинн, закупоренный в двухкомнатной квартире на Аэропорте. Куда летим?… Я все еще согласно кивал, покатывая ложечку по блюдцу. Она угнетенно‑растерянно молчала, потом вяло спросила:

— Ты не возражаешь встретиться с моим женихом?

— Зачем, доченька?

— Он просил об этом. В случае если ты не захочешь подписывать бумаг.

Ишь шустрик какой! Предусмотрел. Черт с ним, где сядет, там и слезет. Мы этих заграничных фраеров всю дорогу через хрен кидаем.

— Пожалуйста.

— Мы придем вечером. С папашкой дорогим знакомиться…

Проводил на лестничную клетку, помахал ручкой. Провалилась в шахту кабина лифта, я обернулся и увидел на двери листочек. Снял трясущейся рукой. Косые школьные фиолетовые буквы: «ПРЕДЛАГАЕТСЯ ПОГАСИТЬ ЗАДОЛЖЕННОСТЬ В ЭКСПЛУАТАЦИОННУЮ КОНТОРУ В МЕСЯЧНЫЙ СРОК. 4 МАРТА 1979 г.» Смял, сунул листок в карман, вбежал в квартиру и набрал номер отца Александра.

ГЛАВА 5

ОПРИЧНИНА. ОСОБЫЙ ОТДЕЛ

Пискнуло слабо в телефонной трубке, и дебелый тестяной голос матушки Галины попер из нее, как перекисшая квашня. Она мне радуется. Она меня любит… Она обо мне… Их сытую скучную жизнь я делаю нарядной. Попы у нас живут тоже довольно странно Они похожи на бояр из оперы "Хованнщина, только им после спектакля не велят разгримировываться и переодеваться. ‑Пашенька, ненаглядный ты наш! голосила попадья. Совсем забросил стариков, позабыл, не приходишь, и отца Александра вконец покинул… Ага, значит, не сказал вчера дружок мой, святой отец, как мы погудели в Доме кино. Не доложился в дому, голубь мой пречисчый. К бабам, видать, опосля подался. — Ты бы пришел к нам, нажарю тебе свиных котлеточек с грибочками — как любишь… И настоечка на смородиновых почках для тебя припасена… — Какие же котлеты нынче, мать Галина? — спросил я ехидно. — Вторая неделя поста течет, ты чего?… Галина подумала маленько и, ничуть не меняя наката своей просфорно‑булочной опары, сообщила ласково:

— Родненький ты мой, это же ведь ты, ненаглядный, будешь лопать свинину, убоину противную, мясище грешное. А мы только посмотрим. Нам греха нет, а тебе все одно. — Ох, Галина, это мне надо было на тебе жениться, а не нашему отцу святому. Мы бы с тобой делишек боевых наворотили о‑ох!… ‑Стара я для тебя, Паша, — скромно захихикала попадья. — Ты ведь любишь чего помоложе — телятину, поросятину… девчатину… Ладно уж, Господь даст — со своим батюшкой век докукую… Им с Александром лет по сорок. Четверо детей. Дом забит добром под крышу. Как бы старые. Как бы смиренные. Как бы постные. Одно слово — оперные бояре. — Хорошо, дай мне к телефону своего батюшку, я с ним тоже покукую…

— Как же я тебе его дам, Паша! Ты на часы глянь: отец Александр обедню в храме служит. Сегодня воскресенье!

— А‑а, черт! Забыл совсем! Конечно, воскресенье! Значит, так, мать моя, как приедет, скажи ему — пусть сразу позвонит. Дело есть…

— Что, никак снова за границу поедете? — оживилась попадья. ‑Поедем, поедем.

За границу сознания… — и положил трубку. Все хотят за границу. Прямо сумасшествие какое‑то. Мне кажется, нынешние начальники тоже хотят переехать за границу — на те же должности, но за границей.