— Это ты правильно сказал, Сема. Я — умный… У тебя есть что‑нибудь выпить?

Семен перевел взгляд на бак со «сливками», но я ему и рта открыть не дал:

— Сема, Сема, я дорогих напитков не пью! Мне чего‑нибудь попроще. Водочки например. Ковшук закряхтел, ерзнул на стуле, но я перехватил его взгляд, я уже знал, что бутлегерская ночная водка лежит в тумбочке за столом, проворно вскочил, распахнул фанерную дверцу, выхватил из пирамидки верхнюю бутылку и с доверчивой ласковой улыбкой протянул хозяину:

— Давай, Семен, шарахнем за встречку, за долгое расставание, за будущую совместную жизнь… Ковшук сердито пошевелил усатыми бровями, досадливо свел их в волосяной хомут поперек хари, а потом махнул рукой:

— Да‑авай…

Глупость человеческой тщеты! Безумная погоня за выдуманными регалиями и отличиями — орденами, степенями, званиями! Вот настоящий шик отличия — взять на глазах у Ковшука без спросу его бугылку. Всякого другого — не меня — он разомкнул бы на части. Ковшук разлил водку по стаканам, помотал удивленно головой:

— Ох, Пашка, не человек ты — камикадзе. Я поднял свой стакан старорусской водки, приготовленной «по древним рецептам из отборного зерна лучших сортов пшеницы», посмотрел, как на свету текут по стенкам жирные капли нефтяных масел, и сказал душевно:

— Мы с тобой оба камикадзе, Сема.

Чтобы убить врага, мы не пожалеем жизни. Жизни другого врага. Или, может, и не врага, а просто какого‑нибудь дурака. Мы с тобой, Сема, особые камикадзе — убивая врагов, мы всегда остаемся живы… — Наверное… — пожал плечами Ковшук, чокнулся со мной и выпил. И я бережно взял в ладони свой сосуд, стеклянную свою братину, граненый мутный кубок, грязноватую чару, и перелил в себя палящую влагу — чудо советской алхимии, научившейся извлекать отборную пшеницу из сосновых опилок и говенной нефти. Взбухла от ненависти ко мне печень, захлебнулась на миг горючим, как перелившийся карбюратор, и заревела снова, понесла меня, легкого и сильного. Я слышал гул спиртового пламени в себе, свист бешено мчащейся крови; желтые огни мелькают перед глазами, исчезают по бокам.

— Слыхал я, Пашуня, большим ты стал человеком, — сказал Ковшук. — Расскажи, как поживаешь, похвались успехами.

— У нас с тобой успехи одинаковые, Сема. Как в песне: «…сидим мы вдвоем на краю унитаза, как пара орлов на вершине Кавказа…» — Песни такой не слыхал, а на жизнь свою не жалуюсь. Скриплю потихоньку, полпенсии дают, зарплата да приработок капают… Отворилась дверь, и давешний юркий официант впер большой таз мясных объедков. — Семен Гаврилыч, пора закуску варганить, скоро народ пойдет. Я пока начну? — Не надо, сынок, ты иди, я тут сам управлюсь.

Вы хлеб нарезали? — Конечно, вот сумка. Ковшук взял со стола кухонный, очень острый нож и с удивительным проворством стал шинковать в тазу все эти куски недоеденных котлет, шашлыков, люля, отбивных, ромштексов, антрекотов, цыплят, бифштексов, перемешивая все это с крутым поносом бефстроганова.

Казалось, он забыл обо мне, ловко раскладывая на подносе куски хлеба и пригоршнями вываливая на них мясное крошево. — Это ты нам? — поинтересовался я с омерзением. — Зачем? Щас народ за «сливками» повалит, мы им по полтинничку закуску организуем… О изобильность ночной жизни, бессмысленное расточительство богатого разгула, извращенная изысканность удовольствий! — Ты, Паша, не молчи, ты говори, я тебя все равно слушаю. Мне разговор в работе не мешает. А, плевать! В конце концов все — вопрос масштаба. Ведь именно с такой работы начал свою неслыханную карьеру молодой Семен Ковшук.

Сорок лет назад.