— Ты пойми. Паш, мне такая жизнь, как у тебя, и задаром не нужна. Это ты всегда около главных командиров крутился, ты с одной жопой на семь ярмарок поспел, всегда ты около денег и всегда в долгу, всегда ты на двух бабах женат да три в чужих койках лежат. А мне это ни к чему!

— А что тебе надо? — Спокойного достатку. Чтобы никто не трогал меня. Я начал служить лет на десять раньше тебя, а теперь я — разжалованный майор, а ты — полкан в папахе, в генералы только случаем не выскочил… — И что? — То, что ты и дальше упираешься, еще чего‑то достигаешь, а мне все прошлое не нужно.

Кабы меня сорок лет назад взяли сюда швейцаром, разве стал бы я резать" людишек? Ни в жисть! Но по‑другому не получалось. Вот и кончал их — не в злобе же дело. Я ведь их и не знал. Он сидел против меня, сложив на животе огромные руки утопленника и вид у него был утомленный, мирный, привычно озабоченный. Наверное, так же сидел его отец, рассуждал о скудных видах на рожь в их трудной неродящей землице на берегу залива Терпения. Ох, крепкая штука, эта диалектика! Распахнулась дверь, и с хохотом, криком вбежали две девки:

— …Гаврилыч! Гони скорей водяру! Фраера дергаются, счас в штаны натрухают… Шевелись, старый, двигайся, неживой!… Они уже были сильно под газом, азарт проститутской гульбы закружил. Девки совали Ковшуку две десятки, обнимали, хлопали по животу, лезли в портки. Доставая водку из тумбочки, Ковшук благодушно поругивался:

— Отстаньте, шкуры… Берите водку и проваливайте, телки недотраханные… Одна, с собачьей пастью, узкой, зубастой, подскочила ко мне, ручонки загорелые протянула:

— А это кто такой холесенький?… Поехали с нами, накой тебе с этим старым хреном сидеть? — Я тебя сейчас, сучонка, на дождь вышвырну! — рассердился Семен. — Мандат отыму! Она захохотала, подбоченилась, сказала ласково:

— Не физдипините, дорогой дядя Семен Гаврилыч! Мой мандат — моя манда, не отымешь никогда!

Вторая просто завизжала от восторга, крикнула подруге:

— Надька! Дай Гаврилычу проверить свой мандат! Я б сама предъявила, да руки водярой заняты! Надька мгновенно ухватила подол широкой юбки и задрала ее до подмышек, явив на свет Божий две молочно‑белые ляжки, скрепленные наверху черным волосатым треугольником мандата. Как я понимаю в этом деле — совершенно настоящим, неподдельным. И я бы не отказался там обмочить фитилек.

— Не сердите, девочки, Семена, — попросил я их. — Он не по этому делу. Вы приходите, когда нас надо будет придушить.

Я их вытолкал, а Семен досадливо сообщил:

— Чего не люблю, так это блядства.

Блядь — самый ненадежный человек. — Зато самый приятный, — от всей души заверил я. — Вот я, Сема, блядей очень уважаю и верю в них сильно. В тяжелые для Родины минуты они — настоящая кузница народных героинь… — Тьфу, заразы грязные! Если б они мне здесь не нужны были для дела — сроду их ноги бы в гостинице не было!

Все та же незатихающая борьба между долгом и призванием! Обреченность единоборства между необходимостью и душевной склонностью. — Сень, а Сень? — тихо позвал я. — Чего? — А ты Грубера убил тоже по необходимости? Он поднял свои бровищи до самого козырька адмиральской фуражкидаже глазки махонькие появились, — потом спросил:

— Ты за этим пришел?

— Нет. Я хотел тебе сказать, что мы с тобой не разные люди. Мы одинаковые Мы в одной утробе зачаты, в одной матке выношены, одной кровью вспоены. Мы — близнецы…

— Чем же это мы с тобою такие одинаковые? — подозрительно осведомился Ковшук.