|
Пустой барабан — с одним патроном и одним пистоном. Сладость окончательной тьмы. Черт побери, какие же у меня были нервы! Оттрахать медведицу в берлоге рядом с ее спящим зверюгой! Белые лучи вздыбившихся ног, этот разрывающий сердце распах единственной, главной тайны бытия! Черный мохнатый тепло‑влажный тюльпан ее естества! Розовая, алая его глубина! Волшебный муар складок!… Губы ее были закушены, а наглые глаза смеялись. И когда я вошел в нес до упора, она зажмурилась, сладко и глухо замычала, и, видно, ее наслаждение вызвало в любящей душе Миньки резонанс счастья, потому что он тоже застонал, заворочался, тяжело перекатился с брюха на спину, быстро зашлепал губами, что‑то бормотнул со сна. Мы замерли, и она, больно вцепившись мне в грудь, широко раскрыла блудливые глазенки, в которых метались страх и смятение. Я приподнялся над ней и слегка извернулся, чтобы в тот момент. когда мой бдительный органист разлепит вежды, дать ему изо всех сил по тыкве. Хоть на время — пока он не очнется от моей плюхи перекрыть ему шнифты. Потом, с похмелья, пусть разбираеться — Цыбикова всегда докажет ему в громком скандале, что он, свинья пьяная, с койки брякнулся. Я поднял руку, и кулак мой натек тяжестью, как кистень. Но Минька глубоко вздохнул, почмокал и оглушительно пустил ветры. И успокоился. Все!
Аут! Мы с ней беззвучно, обессиливающе хохотали. Избранник судьбы, главный органист, постановщик семейно‑триумфальной феерии достиг вершины. Только гений ничтожности способен на такой фантастический «гэк», когда рядом со вкусом и нежностью пользуют твою жену. И даже когда изумительная, прекрасная ломота в позвоночнике стала перетекать в насладительную судорогу чресел, я, растягиваясь в последних счастливых конвульсиях, не мог оторвать влюбленного взора от умиротворенного розового лица Миньки, вкусно почмокивавшего толстыми губами в неге безмятежной утренней дремоты триумфатора…
***
А потом, на берегу заросшего иван‑чаем и жимолостью пруда, где в воздухе плавал сочный запах сена и перестоявшейся земляники, она сказала: — Страшно мне очень… — Иди ко мне… — звал я. А она не пошла. Может быть, Минька сказал ей, что накануне ночью я заглянул к нему в кабинет и, как бы между прочим, сообщил, что нужный человек мною найден и подготовлен? Минька тогда сразу затвердел, будто в него цемента накачали. — Что за человек? — Лицо у него стало сановное, ответственное, строгое. Он ведь не знал. что я видел розовую пухлость безмятежности на командирском лике спящего триумфатора. — Хороший человек. Молодая русская женщина, врач и коммунист. Настоящая патриотка. — Фамилия? — Ее зовут Людмила Гавриловна Ковшук… — Ты в ней уверен? — Да. Абсолютно. — На чем держишь? Деньги? Компра? Я покачал головой. — А на чем же еще можно надежно держать? — удивился Минька. — На колу… Я живу с ней. Минька захохотал. Поинтересовался: — Ты со всеми агентками живешь? — Нет, только с красивыми. — Ладно, — махнул он рукой. — Тебе виднее. Только смотри, Хваткин, если она с твоего кола соскочит, голову оторвут. Должность руководящего органиста не позволяла ему сказать «нам головы оторвут», хотя это было ясно как белый день. — Ковшук… Ковшук… — задумчиво повторил он. — Фамилия знакомая… — Семен Ковшук, ее брат, работает во Втором Главном управлении. Тот, что генералу Балицкому голову отрезал… — А‑а, все понятно! Ничего… крепкая семейка… «…и тебе оторвут твою наглую башку…» — сказала Цыбикова. Не пошла ко мне, а наклонилась над водой, резко опустила руку и выхватила черный блестящий пузырь. |
