|
Если ветер на мину ту утихал, до спутников долетали обрывки их разговора Измученные, выбивавшиеся из сил, отец и дочь продолжали мечтать о городе, который они построят, когда закончится испытание; о чудном городе, который будет стоять, когда хижины первых его поселенцев развалятся и сгниют, а па мять о них развеется в прах. Они уже придумали имя для своей столицы, не подвластной времени. Эвервилль — Вечный город. Ах, Эвервилль! Сколько раз Мэв до ночи слушала, как отец рассказывает, устремив взгляд в огонь потрескивавшего костра. Огня Хармон не видел, ибо перед ним сияла совсем иная картина: улицы, площади и величественные здания будущего чудесного города. — Иногда мне кажется, что ты там был, — заметила Мэв как-то вечером в конце мая. — Так и есть, моя милая девочка, — ответил он, глядя на закат над равниной. Даже тогда, когда они жили в достатке, Хармон был изможденный и худой, но широта его взглядов восполняла узость его плеч. Дочь любила отца без оговорок, как прежде ее мать; и особенно любила его рассказы об Эвервилле. — Когда же ты был там? — допытывалась она. — О, во сне, — сказал он. Потом он понизил голос до шепота: — Помнишь ли ты Оуэна Будденбаума? — Конечно! Как можно забыть удивительного мистера Будденбаума, дружившего с ними какое-то время в Индепенденсе? Забыть его рыжую бороду с проседью; нафабренные усы с торчащими вверх кончиками; шубу — самую роскошную из всех, какие видела Мэв; и голос столь мелодичный, что все его речи, даже самые путаные (по мнению Мэв, только так он и умел разговаривать), звучали как божественная мудрость. — Он был замечательный! — воскликнула она. — Знаешь, почему он обратил на нас внимание? Потому что услышал, как я тебя позвал, а он знает, что означает твое имя. — Ты говорил, оно означает радость. — Так и есть, — отозвался Хармон, чуть наклонившись к дочери. — Но так же зовут ирландского духа, что является людям во сне и ведет их в мир грез. Мэв никогда прежде об этом не слышала. Глаза у нее рас ширились. — Правда? — Я ни за что не стал бы тебя обманывать, — заверил он, — даже ради шутки. Да, дитя мое, это правда. Услышав, как я зову тебя, он взял меня за руку и сказал: «Сны — это двери, мистер О'Коннел». Это первое, что он мне сказал. — А потом? — А потом он сказал: «Если бы у нас только хватило смелости переступить через порог…» — А дальше? — В другой раз. — Папа! — настаивала Мэв. — Гордись, дитя мое. Если бы не ты, мы никогда не по знакомились бы с мистером Будденбаумом, а в тот момент, когда мы с ним познакомились, наша судьба изменилась. Он тогда отказался продолжать эту беседу и перевел раз говор на то, какие деревья лучше посадить па главной улице Эвервилля. Мэв знала, что к отцу лучше не приставать, но потом часто думала о снах. Иногда она просыпалась посреди ночи, вспоминала обрывки сновидений и грез, глядела на звезды и думала: «Подошла ли я к двери? Было ли за ней не что чудесное, чего я не помню?» Она решила научиться восстанавливать в памяти ускользающие обрывки видений. |
