— Что вам начинает казаться? — лишь бы не говорить о деле, уцепился за его слова майор.

— Что у вас уши выше лба,— сказал Юджин.— И что вы мелкий торгаш, а не майор.

— Видите, лейтенант, еще совсем недавно я продавал таких, как вы, по центу за дюжину.

— Я подумаю о том, чтобы отныне цены на таких, как вы, устанавливали в военном суде! Завтра же с утра я буду у генерала и доложу о вашей позорной бездеятельности по отношению к миссии «Пейпер-Клипс»!

— Ладно,— сказал майор.— Передайте сержанту, чтобы он дал вам четырех автоматчиков, и не очень распускайте свой язык, а то я позабочусь, чтобы его вам пришили...

— Можете зашить себе...

Майор не пожелал дослушать, что именно ему предлагается зашить, и бросил трубку.

Сержант смотрел Юджину в рот, дивясь, что нашелся человек, который может в таком тоне разговаривать с их майором.

— Четыре человека и «джип»! И поехали!— сказал ему Юджин.

— Будь это во время войны,— попытался оправдаться сержант,— я б сам это сделал, но ведь нынче мир. Просто не верится, что могут быть какие-то операции... Нам частенько звонят по ночам, но мы всегда дожидаемся утра.

— Ну, ну,— подтолкнул его Юджин,— вы можете ждать хоть до второго Христова пришествия, а мы не можем. Шевелитесь, сержант! Вы, я вижу, позабыли, что такое солдат! Не мешает вам напомнить!

...Вильгельм указал машинам кратчайший путь. Освещая руины, «джипы», едва не переворачиваясь на крутых поворотах, летели на всей скорости к вилле-ротонде. Юджин первый увидел издалека в ярком свете фар черный лимузин.

— Там чья-то машина! — воскликнул он.— Черт побери, нас кто-то опередил. Неужели это пан Дулькевич?

И в это мгновение они услышали автоматную очередь. Звон разбитого стекла и треск высаживаемой рамы до них не долетел,— только глухой шум...

Тормоза у обеих машин запели тонкими и тревожными голосами. Люди попадали в наклоненных от внезапной остановки «джипах», вскочили и побежали на звук выстрелов, туда, где ночная тьма выплюнула из своего мокрого рта раскаленную слюну огня.

Скорее всего, Дулькевич тоже выстрелил из своего пистолета. А может быть, и не успел. Не знал ничего. Его прошило чем-то длинным и жгучим, начиная от плеч и кончая ногами. Пули прошли сквозь грудь, сквозь сердце и, наверно, зарылись в землю под ногами, как зарывается острая стрела молнии. Земля уже перестала быть ничейной. Та земля, на которой он стоял, на которой томился под проливным дождем и ждал врага, становилась отныне его собственностью, надолго, навсегда, навеки!

Он еще дышал. Когда упал и твердый козырек конфедератки перестал защищать его, он почувствовал на лице прикосновение дождя.

Мокрый хаос окружал его отовсюду, серая вода застила глаза, он ничего не видел. Одну лишь воду. Хотел вытереть очки и не смог.

Только и мог лежать и смотреть, как стекала по круглым стеклам вода.

Застонал ли он хотя бы?

Попов и шофер добежали до того места, где он лежал, и чуть об него не споткнулись. То ли хотели помочь ему, то ли погнались за тем большим и темным, что с ревом, звоном и выстрелами выпрыгнуло из окна? Не все ли ему равно теперь?

Нестерпимо, когда дождь заливает очки.

Попов и шофер, не сговариваясь, наклонились над паном Дулькевичем, осторожно подняли его и понесли туда, где стояла машина — черный лимузин с красно-белым флажком. Красное и белое — польские цвета.

В машине пахло бензином. Так уютно и сухо было здесь после дождя. Но пан Дулькевич уже не чувствовал этого. Он был мертв.

Люди, что приехали с Юджином, побежали за беглецами, ничего не видя в темноте, стреляя наугад.

Долетала ругань. Юджин на чем свет стоит поносил дождь, темноту и пана Дулькевича вместе с Поповым, которые не послушалась и приехали сюда.