Михаилу вспомнилось: красное солнце, красное пламя от гречишной соломы, песня «Червонi лави, червонi лави...» Чужбина. Вырастет эта девочка, не знавшая ни отца, ни матери, ни родной земли, вырастет и вдруг узнает, что вокруг все чужое, что земля чужая и люди чужие... И будет тогда пустота у нее в душе, пустота, которую ничем не восполнишь. Как бы отвечая на слова Юджина и на свои мысли одновременно, он продекламировал стихотворение Шевченко:

I виpic я на чужині,

I cивiю в чужому кpaї:

Та одинокому мені

Здається — кращого немає

Hiчого в бога, як Дніпро

Та наша славная країна...

Никто ничего не понял. Только женщины, должно быть, уловили грусть в строках стихотворения, но Тильда была слишком увлечена своей радостью, чтобы придать какое- нибудь значение этой грусти, а Маргарита не решалась вмешиваться в разговор, чувствуя себя немного чужой среди этих людей, давно знакомых, связанных меж собой тяжкими испытаниями военных лет.

— И Дори заберете? — спросил Михаил.

— А как же! Прокормим и ее! Америка богата.

— Что ж, воевать за нее, пожалуй, не буду.

— А с нами воевать теперь трудно! Невозможно даже! — Юджин расхохотался.— Обладаем такой бомбищей...

— Дело не в бомбе. То, что имеют одни, имеют, вероятно, и другие. А нет — будут иметь. От человеческого ума трудно что-либо скрыть.

— Это правильно. «Фау» уж как прятали, а мы нашли! И пожалуйте! — всех субчиков себе в Штаты!

Юджин ляпнул себя по губам. Михаил засмеялся:

— Проговорился! Ну да что уж... Я и сам догадывался. Догадывался еще тогда, когда ты ухватился за Либиха, как черт за грешную душу. Смотри только, чтоб не стал помощником тем, кто за нашими спинами, пока мы кончали эту войну, готовили уже новую.

— Мне теперь никакая война не нужна.

— Никому она не нужна. Но надо быть бдительным, надо следить, чтобы не вспыхнула снова! Ой, как нужна бдительность!

— Будем бдительны!

— Радостно мне слышать твои слова, Юджин! Вспомни, как мало нас осталось из «Сталинграда». Гибнем даже после войны, гибнем даже теперь. Нужно держаться крепко. Будешь держаться?

— Буду.

— Руку!

— На!

— Обнимемся?

— Что за вопрос! И поцелуемся!

Они обнялись и поцеловались, прижались щеками друг к другу. Гильда почувствовала, что ей хочется плакать. Ну зачем? Ведь она теперь была счастлива. Счастливее Вильгельма и Маргариты.

И тогда вдруг заметила около себя Маргариту. Та стояла с ребенком на руках. Гильда протянула руки, чтобы взять Дори, но Маргарита повела плечом, уклоняясь от Тильдиных рук, и тихонько сказала:

— Оставьте ее нам.

— Что-о? — Гильда отступила от неожиданности.

— Оставьте ее нам с Вильгельмом. Вы же все равно уезжаете в Америку, она вам будет только обузой. Оставьте ее нам. Пусть она растет здесь, на своей земле. Оставьте.

Она обращалась только к Тильде.

— Оставьте.

— Да, но...

— Ну, пожалуйста, оставьте...

Она заладила одно лишь это слово «оставьте». Лучше б она сыпала словами как градом, старалась бы переубедить Гильду, апеллировала бы к ее чувствам, совести, рассудительности...

— Оставьте...

Это звучало, как «отдайте». Отдай чужое, то, что тебе и не принадлежит, на что ты не имеешь никакого права, отдай, потому что ты эгоистка, ты думаешь лишь о себе, тебе нельзя доверить ничьей судьбы, а тем более судьбу такой крошки...

— Оставьте...

От этого слова не было спасения. Гильда вдруг осознала причину того, отчего ей захотелось плакать. Слезы были вызваны предчувствием разлуки.