|
Нужно было раз и навсегда положить конец всему, чего не существовало, но что так ловко морочило его и мучило своим усилием приобщить к культуре, подобно Голиафу, силящемуся сблизить края пропасти, ведь только то, чего не существовало, но что было столь прекрасно, могло спасти этот мир, но было для него недостижимым. Хотя в этом он нисколько не отличался от прочих людей: ведь никого из людей не существует, ведь всякий человек рождается и с этой минуты ищет путь к рождению, ведь всякий человек лишь и существует, чтобы стремиться к полному осуществлению в будущем рождении, начиная с собственных химер, чреватых им же самим… Ведь всякий человек выдумывает себя и ищет себя, и находит лишь затем, чтобы убедиться в своем отсутствии. И три четверти его небытия ожидают свою недостающую часть от воображаемого, от представления о себе самом. В гостиной, где он только что вообразил Мальвину, Барона и Сен-Жермена, розу в бокале и соловья в клетке, и ту, что он выдумал, так нуждаясь в любви, теперь стояла розовая софа, на которой возлежала вульгарная блондинка с пухлым кукольным личиком в букольках и уплетала шоколадные эклеры, лаская пуделька, весьма на нее похожего, и мужчина, жуя кончик сигары, бранился с телефонисткой, которая никак не могла соединить его с Америкой.
— Опять вы! — с бруклинским акцентом воскликнула пергидрольная американка, поскольку еще не успела испугаться и не обратила никакого внимания на выражение лица Дантеса. — What the hell is this? Что у вас за манеры? Я узнала, что вы наш сосед, но это не может служить оправданием… Дантес расхохотался. — Старая ведьма! — воскликнул он. И будто оказалось довольно этого вопля, взыскующего истины, чтобы развеять все подлые колдовские чары; вой, услышанный им недавно, раздался снова, и он увидел Мальвину. Она сидела в инвалидном кресле, глядя в окно, и лицо ее, переживавшее полное крушение своих черт, казалось под рыжим париком бесформенным месивом белого, красного и синего, это было лицо старой сводни былых времен, которая выла на смерть, глядя в открытое окно. Барон был еще здесь, но уже обрел прозрачность и размытость тех лукавых персонажей, которые укрываются за спиной второстепенных действующих лиц, нужных им в произведении, чтобы избежать страдания. Сен-Жермен стоял возле Баронессы, положив ей на плечо руку, и коль скоро Нострадамус так верно подметил его сходство с Людовиком XVI, выражение его лица в эту минуту воссоздавало с документальной точностью, достойной занесения в лучшие архивы, выражение лица вышеупомянутого монарха в минуту восхождения на эшафот. Дантес проследил за взглядом Мальвины, хотя ему и нелегко было удержать в некоем подобии реальности эти три персонажа, норовившие улизнуть от последствий своих подлых интриг, прибегая к ухищрениям, в которых эти шарлатаны опасно преуспели. Он не ощутил никакого волнения, увидев, как Эриха, стоявшая в лодке в пятидесяти метрах от берега, взглянула в тихую воду, будто разделяя эстетическое сожаление Дантеса о необходимости нарушить это совершенство безмятежности. Она бросилась в воду, импрессионистски взметнулись ее черные волосы и мелькнуло белое платье. Волосы и платье еще какое-то время покачивались на поверхности озера, подобно причудливой водоросли, приятной для глаза, потом все было кончено. Возникло мимолетное излучение счастья, иллюзорная вспышка завершения произведения. На какой-то миг еще замешкались немногие прекрасные слова, соединенные синтаксисом небытия, в котором возникали необходимые точки, запятые и вопросительные знаки, намекавшие на тайный смысл, но все, что могло походить на ответ, было самым тщательным образом вымарано. Некто придумал кого-то или что-то, с любовью или ненавистью, и по-истине не существовало никого, кто не был бы задуман прежде. Озеро было все так же безмятежно, как и раньше, впрочем, никакого озера не было. Дидро произносил какие-то слова, с лаем промчалась псовая охота, от которой, когда пыль развеялась, только и осталось, что гравюра на стене, весьма мастерски выполненная. |
