|
В Ричмонд-парк наша молодая пара ездила, если не вникать глубже, отдохнуть – отыскать тихий уголок в глубине парка, где, прислонив велосипеды к одной стороне какого-нибудь могучего дерева, привалившись рядом к другой, можно было наслаждаться праздностью. Но обоих охватывало словно разлитое в воздухе волнение, опалявшее сильнее жаркого пламени, а на этот раз Мод, вдруг сорвавшись, раздула его еще пуще. Хорошо ему, Говарду, заявила она, быть умным за счет всеобщей «алчности к славе»; он смотрит на «алчущих» сквозь призму собственного чрезвычайного везения, а вот она видит лишь всеобщее безучастие к тем, кто, предоставленный сам себе, умирает с голоду в своей норе. К концу пятой минуты этого крика души ее спутник побелел, принимая большую его часть на свой счет. Это воистину был крик души, исповедь – прежде всего по той причине, что ей явно стоило усилий побороть свою гордость, не раз ее удерживавшую, к тому же такое признание выставляло ее продувной бестией, живущей на фуфу. Впрочем, в этот миг она и сама вряд ли могла бы сказать, на что жила, но сейчас вовсе не собиралась ему жаловаться на испытываемые ею лишения и разочарования. Она вывернула перед ним душу с единственной целью – показать, что вместе идти они не могут: слишком широко он шагает. Люди в мире делятся на две совершенно различные категории. Если на его наживку клюют все подряд – на ее не клюет никто; и эта жестокая правда о ее положении – прямое доказательство, по самому малому счету, тому, что одним везет, другим не везет. И это две разные судьбы, две разные повести о человеческом тщеславии, и совместить их нельзя.
– Из всех, кому я писала, – подвела она краткий итог, – только один человек удосужился хотя бы ответить на мое письмо. – Один?.. – Да, тот попавшийся на удочку джентльмен, который пригласил нас на чай. Только он… он клюнул. – Ну вот, сама видишь, те, кто клюет, попадаются на удочку. Иными словами – ослы вислоухие. – Я другое вижу: не на тех я ставлю, да и нет у меня твоей безжалостности к людям, а если и есть толика, так у нее другая основа. Скажешь, не за теми гоняюсь, но это не так. Видит Бог – да и Мортимер Маршал тому свидетель, – я не мечу высоко. И я его выбрала, выбрала после молитвы и поста – как самого что ни на есть подходящего – не какая-нибудь важная персона, но и не полный ноль, и благодаря стечению обстоятельств попала в точку. Потом я выбирала других – по всей видимости, не менее годных, молилась и постилась, а в ответ ни звука. Но я преодолевала в себе обиду, – продолжала она, слегка запинаясь, – хотя поначалу очень злилась: я считала, раз это мой хлеб насущный, они не имеют права не пойти мне навстречу, это их долг, для того их и вынесло наверх – дать мне интервью. Чтобы я могла жить и работать, а я всегда готова сделать для них столько, сколько они для меня. Байт выслушал ее монолог, но ответил не сразу. – Ты так им и написала? – спросил он. – То есть напрямую заявляла: вот та капелька, которая у меня для вас есть? – Ну, не в лоб – я знаю, как такое сказать. На все своя манера. Я намекаю, как это «важно» – ровно настолько, чтобы они прониклись важностью этого дела. Им, разумеется, это вовсе не важно. И на их месте, – продолжала Мод, – я тоже не стала бы отвечать. И не подумала бы. Вот и выходит: в мире правят две судьбы, и моя доля – от рождения – натыкаться на тех, от кого получаешь одни щелчки. А ты рожден с чутьем на других. Зато я терпимее. – Терпимее? К чему? – осведомился Байт. – К тому, что ты только что мне назвал. И так честил и облаивал. – Крайне благодарен за это «мне», – рассмеялся Байт. |
