* * *

Дитрих и Оккам провели вечер за ужином из ржаного хлеба и сыра с разумным количеством пива. Новости огромного, необъятного мира доходили в Оберхохвальд через горные леса на устах путешественников, а Оккам находился в самом центре этого мира.

— Мне сказали, — молвил Дитрих, — ты собираешься примириться с Климентом.

Уилл пожал плечами:

— Людвиг мертв, а Карл не хочет ссориться с Авиньоном. Ныне, когда все остальные мертвы — Михаил, Марсилий и другие, — к чему делать вид, что мы были подлинным Капитулом? Я отослал печать ордена назад, ту, что Михаил захватил с собой, когда мы бежали. Капитул собрался на Троицын день и сообщил Клименту о моем жесте, а тот послал в Мюнхен, предложив лучшие условия, нежели Жак де Кагор. Так что мы поцелуемся и сделаем вид, что все в порядке.

— Ты имеешь в виду папу Иоанна?

— Кайзер называл его не иначе как Жак де Кагор. Он был очень набожным человеком.

— Людвиг — набожным!

— А как же? Он сотворил себе собственного папу. Трудно проявить большую набожность. Но слова «охота», «пиры» и «bohorts» обрисовывают сущность этого человека. Ах да, не забудем о благополучии семьи. Простой человек, с легкостью направляемый своими более ловкими советниками, — он никогда не пошел бы в Италию, если бы не лесть Марсилия, — но об его упрямство разбивались самые изощренные доводы. Карл, с другой стороны, много занимается искусством и хочет основать в Праге университет, который мог бы соперничать с Монпелье и Оксфордом, если не с самим Парижем. Место свободное от жесткой ортодоксальности признанных авторитетов.

Он имел в виду — свободное от томистов и аверроистов.

— Место, где можно будет развивать номинализм? — подразнил Дитрих.

Оккам нахмурился:

— Я не номиналист. Проблема в преподавании Нового пути, современного метода философствования, в том, что ученые небольшого ума, взбудораженные самим фактом новизны, редко даже пытаются понять суть моих представлений. Как бы я хотел, чтобы с некоторых уст никогда не срывалось мое имя. Скажу тебе, Дитль, в наше время человек чаще провозглашается еретиком не за свои труды, а за то, что о его трудах думают другие. Но я переживу всех своих врагов. Лжепапа Жак мертв, так же как и старый идиот Дурандус. Надеюсь, гнусный Люттерелл скоро последует за ними. Попомни мои слова. Я еще спляшу на их могилах.

— «Решительный доктор» едва ли был старым идиотом, — осмелился возразить Дитрих.

— Он заседал в составе трибунала, который осудил мои сочинения!

— Дурандус сам однажды предстал перед трибуналом, — напомнил ему пастор. — Такая оценка — судьба всех стоящих философов. А он использовал свое влияние в пользу двух твоих положений.

— Из пятидесяти одного! Столь убогая милость оскорбляет больше, нежели честная враждебность мерзостного Люттерелла. Дурандус выбрал стезю сокола, который решил никогда не летать, и был бы гораздо меньшим дураком, не обладай он столь блестящим умом. Никто не осуждает камень за то, что тот падает вниз. Но сокола? Ну, кого еще мы знали по Парижу?

— Петра Ауреоли… Нет, подожди. Его произвели в архиепископы, и он умер за год до твоего приезда.

— А архиепископское звание часто столь фатально? — вопросил Оккам с любопытством. — Ты и красноречивый доктор имели много общего. Он брился твоей бритвой. А Вилли ныне архидьякон во Фрайбурге. На прошлой ярмарке мы с ним даже побеседовали.

— Вилли Ярлсбург? Тот, с надутыми губами? Да, я помню его. Посредственный мыслитель. Он будет хорошим архидьяконом, ибо ему никогда не придется говорить ничего оригинального.