Слушая, пастор вновь подивился тому, как Господь неожиданно и внезапно являет свое присутствие, ибо «Песнь о соколе» дала ему ответ свыше на проблему Ильзе и Герда. Неважно, что она крещена, а он нет, Бог соединит влюбленных вместе.

И не только их. Разве Дитрих не вырастил Терезию как собственную дочь? Разве она не «взлетела под облака»? Разве он не видел с той поры ее красоту? Несомненно, Господь соединит их вновь. Слеза скатилась по щеке пастора, и Кунигунда, всегда внимательная к людям вокруг себя, заметила это и положила ладонь на руку священника.

* * *

Постепенно, под стук столового серебра и кружек, застольный разговор обратился к делам прозаическим. Оккам поведал гостям, что дом Перуджи обанкротился вслед за домом Барди, а Малахай добавил, что серебро становится все большей редкостью.

— Оно течет на Восток, к султану, в оплату за шелк и специи.

Дитрих отозвался:

— В трактате о деньгах, который герр дал мне, юный Орезм пишет, что деньги можно понять так же, как радугу или магнетизм. Он утверждает: «Если князь устанавливает содержание благородного металла в монете, которое отличается от стоимости серебра или золота на рынке, недооцененная монета исчезнет из обращения, и в ходу останется лишь переоцененная».

— Философия денег? — спросил Оккам.

— На серебро и впрямь можно купить больше золота на Востоке, — поддержал пастора Малахай, подергивая себя за бороду.

— Потому оно улетает столь далеко! — засмеялась Кунигунда.

— А может, Господь делает так, что оно прилипает к рукам тех, кто серебро любит, — добавил Тьерри, лукаво взглянув на еврея.

— Чушь! — воскликнул Эйнхард. — Тогда князь просто устанавливает цену на серебро и золото на рынке, чтобы уравнять их с ценой монеты.

— Вероятно, нет, — ответил пастор. — Жан Оливи утверждает, что цена вещи проистекает из мнения тех, кто хочет купить ее, — вне зависимости от требований купцов, или постановлений князей, или количества труда, ушедшего на ее создание.

Оккам рассмеялся:

— Это пагубное влияние Буридана. Орезм — его ученик, каким являлся и брат Анжелюс, присутствующий здесь. — Он кивнул на Дитриха. — И еще один из Саксонии, его звали маленький Альберт, о котором сейчас много говорят. Ах, Дитль, тебе следовало остаться в Париже. О тебе говорили бы не меньше.

— Я оставляю славу другим, — сухо ответил священник.

* * *

Разговор обратился к политике, и Оккам рассказал о постыдном распространении влияния двора Виттельсбахов в Италии в предшествующие двадцать лет, когда они сожгли чучело папы римского.

— В конце концов, — сказал он, — какое право голоса имеет француз при избрании кайзера Священной Римской империи?

— Sauwohl! — воскликнул Эйнхард, салютуя своим кубком.

— Я думал взять эту тему для диспута, — заметил Манфред и, не выпуская из рук куска оленины, приказал слуге налить вина. — Выскажи свои аргументы, брат Оккам, если они не только в том, что ты ешь со стола Людвига?

Философ оперся подбородком о ладонь, проведя пальцем по уху.

— Мой господин, — начал он миг спустя. — Марсилий писал, что никто не может отринуть властителя своей земли. Конечно, он имел в виду то, что Жак де Кагор не может отринуть Людвига — что очень понравилось последнему. А еще в действительности он хотел сказать этим лишь то, что винит папу за всякое зло, случившееся в Италии, а сам хранит верность партии гибеллинов.