А еще в действительности он хотел сказать этим лишь то, что винит папу за всякое зло, случившееся в Италии, а сам хранит верность партии гибеллинов.
— «Гибеллинов», — отозвался Эйнхард. — Почему итальянцы не могут просто сказать «Вайблинген»?
Герр, словно не обращая внимания на разговор, изучал тыльную сторону руки:
— А ты не согласен?
Оккам осторожно продолжил:
— Я считаю, что in extremis и если князь стал тираном, то законно будет другому князю — даже папе — вторгнуться в его страну и свергнуть его.
Эйнхард с шумом выдохнул, а Тьерри окаменел. Даже Манфред замер.
— Как властители Брейсгау, — быстро вставил замечание Дитрих, — свергли фон Фалькенштайна.
Эйнхард хмыкнул:
— Разбойника, значит.
Внезапное напряжение спало.
Манфред с любопытством взглянул на Дитриха, потом швырнул кость от куска оленины на пол и обернулся к Уильяму:
— А как узнать, когда князь становится тираном?
Паж наполнил кубок англичанина, и тот сделал глоток, прежде чем ответить.
— Все вы слышали максиму: «Что угодно князю, то имеет силу закона». Но я дополню ее: «Что угодно князю обоснованно и справедливо и происходит ради общего блага, имеет силу закона».
Манфред внимательно посмотрел в лицо своему гостю и потер щеку:
— Князь всегда печется об общем благе.
Оккам кивнул:
— Конечно, князь, правящий с Божьим законом в сердце, поступает именно так, но люди грешны, а князья те же люди. Потому люди обладают определенными естественными правами, дарованными им Господом, которые не могут быть отчуждены господином. Первое такое право: человек имеет право на жизнь.
Ойген взмахнул ножом:
— Но его может убить враг, или он может пасть от чумы или иного недуга. Какое право на жизнь имеет человек, тонущий в реке?
Оккам поднял вверх указательный палец:
— То, что человек обладает естественным правом на жизнь, означает одно: защита им своей жизни законна, но необязательно должна быть успешной. — Он развел руками. — Что касается прочих естественных прав, я числю среди них право на свободу от тирании и право собственности. От последнего можно отказаться, если, поступая так, ты хочешь найти счастье. — Философ отрезал кусок от сосиски, которую положил перед ним паж. — Как верующие поступают, подражая бедности Господа и апостолов Его.
Тьерри рассмеялся:
— Хорошо. Нам больше останется.
Оккам махнул рукой:
— Но со смертью Людвига каждый должен действовать по собственному усмотрению, поэтому я и направляюсь в Авиньон примириться с Климентом. Эта сосиска и впрямь заслуживает высшей похвалы.
Эйнхард хлопнул по столу:
— Ты тощ для монаха, но вижу, аппетит у тебя им под стать. — Затем, повернувшись к Ойгену, он произнес: — Расскажи теперь, как ты получил этот шрам.
Зардевшись, юный рыцарь поведал о своих деяниях при бурге Фалькенштайн. По завершении рассказа имперский рыцарь отсалютовал Ойгену кубком и воскликнул:
— За старые шрамы, что носят с гордостью!
Они с Манфредом пустились в воспоминания о битве при Мюльдорфе, где Эйнхард сражался на стороне Людвига Виттельсбаха, а Манфред за Фридриха Габсбурга, когда те боролись за имперскую корону.
— Людвиг был ладно скроен, — пропыхтел Эйнхард. — Ты, наверное, заметил это, Оккам, ведь знал ты его, так? Замечательное тело, высок и строен. Как он любил танцевать и охотиться на оленей!
— Наверное, по этой причине, — парировал Манфред, — имперское достоинство не слишком-то его обременяло. |