Потом очень осторожно Дитрих рассказал ему об Ильзе. Философ отвернулся к стене.

Каждый день пастор и Иоахим готовили пищу для слабеющего Скребуна, испытывая разные ингредиенты и надеясь, что найдут вещество, которого жаждало тело крэнка. Они готовили похлебки из необычных плодов, заваривали чаи из сомнительных трав. Ничто не могло навредить ему хуже, чем бездействие. Философ убрал фляжку с ужасным варевом из алхимика, так и не попробовав его, и каждый день ороговелая кожа больного покрывалась все большим числом пятен.

— Он истекает кровью внутри, — объяснила лекарь крэнков; когда Дитрих спросил у нее совета. — Если не будет пить бульон, я ничем не смогу ему помочь. Но даже если бы пил, — добавила она, — это лишь продлило бы агонию. Все наши надежды связаны с Гансом, а Ганс сошел с ума.

— Я буду молиться о его душе, — сказал Дитрих, но врачевательница махнула рукой: о душе, о жизни, о смерти, о надежде — все равно.

— Ты можешь верить в то, что energia способна жить без подпитывающего ее тела, — ответила крэнкерин, — но не требуй подобной глупости от меня.

— Вы ставите плуг впереди быка, доктор. Именно дух питает тело.

Но лекарь была материалистом и не стала слушать его. Как и весь ее народ, сведущая в деталях, она рассматривала тело крэнка всего лишь как машину, подобную мельничному колесу, и не давала себе труда задуматься о той воде, что заставляла его вращаться.

* * *

Прошла неделя, новых известий не последовало, страх перед чумой начал ослабевать, и люди стали смеяться над теми, кто так боялся ее прежде. К Рождеству Иоанна празднества выгнали всех из домов. Арендаторы отправляли десятину мясом в пасторат и жгли костры на холмах и даже на Катеринаберге так, чтобы всенощная казалась рябой от рыжих всполохов. Ребятня бегала по деревне, яростно очерчивая дуги факелами, отпугивая драконов. В конце концов на церковном лугу запалили огромное колесо из досок и веток и пустили вниз с холма. Громкий вздох разочарования сорвался с сотен губ, когда оно завалилось на бок, прокатившись лишь половину пути. Дети кричали от восторга при виде пламени и неожиданного поворота дел, но взрослые закудахтали о дурном предзнаменовании. Огненное колесо обычно докатывалось до самого подножия, говорили старики, кивая друг другу без лишних слов, хотя память и могла подсказывать им обратное.

— Наблюдение за вашими обычаями было главным занятием Скребуна, у меня есть фраза в голове, что этот пример может его порадовать, — прокомментировал происходящее Ганс. — Он умирает.

— И, умирая, заслуживает радости. — Дитрих умолк, но некоторое время спустя спросил: — Ты любил своего хозяина?

— Бва-уа! Как мог я не любить? Это записано на атомах моей плоти. Тем не менее еще один кусочек знаний, питающий мозг, порадует его. — Вдруг он замер. — Готфрид-Лоренц зовет. Есть проблема.

* * *

Готфрид надел венок из цветов и сбросил кожаные рейтузы, прыгая среди гуляк. Мало кто отныне замечал это, ибо у него не было срамных частей для показа. По крайней мере, ничего, что женщины смогли бы признать за таковые. Каким-то образом, в кутерьме, он ударил Сеппля Бауэра по венку своей зазубренной дланью, и молодой человек теперь лежал ничком среди мерцающих факелов. Некоторые в толпе улюлюкали. Другие собрались только сейчас, спрашивая, что произошло.

— Монстр напал на моего сына! — заявил Фолькмар. Он обвел рукой соседей. — Мы все это видели.

Кое-кто кивнул и забормотал в знак согласия. Другие отрицательно покачали головой. Некоторые закричали, что это была случайность.