Прежде чем отправиться к аббату Радульфусу и доложить ему, как обстоят дела в Эйтонском лесу, Кадфаэль повел лошадь в конюшню, чтобы поставить ее в стойло. Даже в это позднее время в конюшне наблюдалось какое-то движение, прибывали гости, и здесь устраивали и обхаживали их коней. Правда, в эту пору года путников на дорогах графства было совсем немного; летняя суматоха, когда многочисленные купцы и торговцы разъезжали туда-сюда непрестанно, уступила место осеннему затишью. Лишь позже, с приближением праздника рождества Христова, странноприимный дом вновь будет полон путников, направляющихся домой навестить родственников. А теперь, в промежутке, тем, кто дал обет оседлости, вполне можно было найти время, чтобы присмотреться к прибывающим и удовлетворить свое человеческое любопытство в отношении тех, кто ездит с места на место в зависимости от времени года и своей надобности.

Из конюшни как раз вышел какой-то весьма энергичный мужчина и твердым, уверенным шагом направился через двор. Видимо, он ехал в свои владения, — богатая одежда, хорошая обувь, у пояса меч и кинжал. Он обогнал Кадфаэля, когда тот подъезжал к воротам обители, — высокий, дородный мужчина, с порывистыми движениями; его лицо на мгновение осветилось светом фонаря, что был вывешен у ворот, а затем его вновь скрыла мгла. Крупное, мясистое лицо, но в то же время какое-то строгое, с желваками, напоминавшими мускулы борца, и все же красивое, на какой-то дикарский манер, — лицо человека, который если и не гневается сию минуту, то готов разгневаться в любое мгновение. Он был чисто выбрит, что лишь подчеркивало его властные черты; его смотревшие прямо перед собой глаза были непропорционально малы, а может, это только казалось из-за того, что они просто терялись на столь крупном лице. Едва ли кто осмеливался не повиноваться такому взгляду. Мужчине было лет пятьдесят, с небольшой, быть может, разницей в ту или другую сторону. Время, похоже, нисколько не смягчило в нем прирожденной твердости. Его расседланный конь стоял у наружной коновязи, от него валил пар, словно подседельник был снят всего мгновение назад. Рядом суетился грум, обтирая коня и тихонько насвистывая за работой. Тощий, но крепкий парень, с проседью в волосах, бурая домотканая одежда, потертая кожаная куртка. Он бросил косой взгляд на Кадфаэля и молча, кивком головы, приветствовал его, словно так опасался встречи с людьми, что даже монах-бенедиктинец мог представлять для него серьезную опасность.

Кадфаэль пожелал ему доброго вечера и принялся расседлывать свою лошадь.

— Издалека? — коротко спросил он грума. — Не твоего ли хозяина я повстречал в воротах?

— Моего, — ответил тот, не поднимая глаз и не произнеся более ни слова.

— Откуда вы? Гостей об эту пору у нас мало.

— Из Босье. Это манор, что на дальнем конце Нортгемптона, в нескольких милях к юго-востоку от города. Мой хозяин и есть сам Босье, Дрого Босье. Манор этот его, да и много других земель в той округе.

— Далеко же его занесло от дома, — заметил Кадфаэль. — Куда он едет? Редко встретишь в наших краях путника из Нортгемптоншира.

Грум выпрямился и внимательно присмотрелся к человеку, который так пристрастно допрашивал его. Было заметно, что на сердце у него полегчало, так как он нашел Кадфаэля вполне дружелюбным и неопасным, однако от этого не стал ни менее угрюмым, ни более разговорчивым.

— Он охотится, — вымолвил грум и криво усмехнулся краешком рта.