Помню, в тот вечер его поведение настолько меня удивило, что после его ухода я с недоумением спросил:

— Что он хотел сказать?

Тут Герман порывисто положил ногу на ногу и, отвернувшись от меня, злобно сказал:

— Парень сам не знает, чего хочет.        

В таком замечании могла быть доля истины. Я промолчал, а Герман, все еще не глядя на меня, прибавил:

— Когда я стоял здесь в прошлом году, он был точь-в-точь такой же.

Облако табачного дыма окутало его голову, словно его злоба взорвалась, как порох.

Я почти готов был спросить его напрямик, не знает ли он, почему Фальк, известный своей необщительностью, стал усердно посещать его барк. В конце концов, размышлял я, это чрезвычайно странное явление. Теперь меня интересует, какой ответ дал бы Герман. Но вышло так, что он не дал мне спросить. Как будто совершенно позабыв о Фальке, он начал длинный монолог о своих планах на будущее: продажа судна, возвращение на родину; и, предавшись размышлениям и расчетам, он забормотал, выпуская облака дыма, о расходах. Необходимость раскошелиться, чтобы оплатить проезд всего своего племени, казалось, чрезвычайно его волновала; это было тем более странно, что обычно он не проявлял никаких признаков скаредности. И, однако, он поднимал такой шум из-за путешествия домой на почтовом пароходе, словно был оседлым лавочником, решившим повидать свет. Должно быть, в нем сказалась национальная черта — бережливость, и великой новостью являлась для него необходимость платить за путешествие, — за путешествие по морю, что было нормальным образом жизни для всей его семьи — с самой колыбели для большинства ее членов. Я видел, как он заранее оплакивал каждый шиллинг, который предстояло так нелепо истратить. Это было забавно. Сначала он сетовал, а затем с сердитым вздохом заметил, что ничего не остается, как взять три билета второго класса, а за четверых детей заплатить особо. Кучу денег придется истратить сразу.

Я сидел и слушал — не в первый раз — эти сердечные излияния, пока меня не стало клонить ко сну. Тогда я распрощался с ним и вернулся на борт своего судна.

На рассвете меня разбудили пронзительные голоса, шум взбаламученной воды и отрывистые, грубые свистки. Фальк со своим пароходом явился за мной.

Я стал одеваться. Замечательно, что ответные крики на борту моего судна, а также топот ног над моей головой внезапно смолкли. Но я расслышал более далекие гортанные крики, казалось, выражавшие досаду и удивление. Затем раздался голос моего помощника, кого-то в чем-то упрекавшего. Присоединились другие голоса, видимо негодующие. Им ответил хор — очевидно, ругались хором. Время от времени пронзительно взвизгивал паровой свисток.

Это был совершенно ненужный оглушительный шум, но я в своей каюте отнесся к нему спокойно. Через секунду, думал я, будем плыть вниз по этой проклятой реке, и не позже чем через неделю я окончательно распрощаюсь с этим ненавистным местом и с этими ненавистными людьми.

Чрезвычайно ободренный такой мыслью, я взял щетки и, стоя перед зеркалом, стал причесываться. Вдруг шум снаружи затих, и я услышал, — иллюминаторы моей каюты были открыты, — я услышал глубокий спокойный голос, но не на борту своего судна. Кто-то решительно крикнул по-английски с сильным иностранным акцентом:

— Вперед!

Бывают приливы и отливы в делах человеческих... Я лично все еще рассчитываю на благоприятный оборот. Однако боюсь, что большинство из нас обречено вечно барахтаться в мертвой воде пруда с бесплодными, сухими берегами. Но я знаю, что часть бывают в делах человеческих — неожиданно, даже иррационально — моменты просветления, когда пустяшный звук, быть может лишь самый обыденный жест, открывает нам все неразумие, всю самодовольную глупость нашего благодушия.