|
Значительно труднее было понять, каким образом Фальку удалось вскружить девушке голову. Я предполагал, что Герману это должно быть известно. А затем — разве не случилось такой же истории с мисс Ванло? Тут дело было не в его красноречии и не в тонком обаянии его манер; того, что называют «манерами», у него было не больше, чем у животного; но, с другой стороны, животное никогда не бывает вульгарным. Должно быть, впечатление производила его внешность — мужественная, бросающаяся в глаза не меньше, чем его борода; в этой мужественности сквозило что-то жестокое. Это заметно было даже в его манере разваливаться в кресле. Он никого не хотел обидеть, но в его поведении проглядывало то откровенное пренебрежение к чувствительности людей, какое, естественно, проявил бы человек ростом в семь футов шесть дюймов, живущий в мире карликов и отнюдь не желающий быть жестоким. Он откровенно пользовался своими преимуществами — например, в таких делах, как взыскание непомерной суммы за буксирование, — и заставлял людей, приближающихся к нему по росту, беспомощно скрежетать зубами. Иногда, если вдуматься, это производило гнетущее впечатление. Он был странным зверем. Но, может быть, женщинам это нравилось. Стоило того, чтобы его укротить; а мне кажется, каждая женщина считает себя, в глубине души, укротительницей диких зверей.
Но тут Герман поспешно поднялся чтобы сообщить новость жене. Он двинулся к дверям каюты, а я едва успел удержать его, ухватив за седалище штанов. Я попросил его подождать, пока Фальк сам с ним не переговорит. Насколько я понял, оставался еще один маленький пунктик, который следовало бы выяснить. Он тотчас же снова сел, исполненный подозрений. — В чем дело? — ворчливо спросил он. — Хватит с меня этой чепухи. Никаких пунктиков нет, и он это прекрасно знает. У девушки нет решительно ничего. Она пришла к нам в одном платье, когда мой брат умер, а у меня дети подрастают. — Нет, это что-то совсем другое, — высказал я свое мнение. — Он отчаянно влюблен в вашу племянницу. Не знаю, почему он не высказался раньше. Честное слово, я думаю, он боялся лишиться блаженства сидеть подле нее здесь, на шканцах. Затем я поведал ему свое убеждение, что любовь Фалька очень сильна и делает его в известном смысле трусом. Действие великой страсти не поддается анализу. Известно, что мужчина от любви робеет. Но Герман глядел на меня так, словно я городил чепуху. А сумерки быстро сгущались. — Вы не верите в страсть, Герман? — беззаботно сказал я. — А ведь сильный страх делает смелой даже загнанную крысу. Фальк приперт к стене. Он возьмет ее из ваших рук в одном платье — такой, какой она к вам пришла. А после десятилетней службы это не такая уж плохая сделка, — добавил я. Ему и в голову не пришло обидеться, он снова принял вид добродетельного бюргера. Быстро спустилась ночь, Герман сидел и благодушно смотрел перед собой, время от времени поднося к толстым губам резной мундштук трубки и выпуская клубы дыма. Тьма спустилась на него и поспешила окутать его бакенбарды, его круглые глаза, одутловатое бледное лицо, жирные колени и толстые ноги в широких шлепанцах. Ясно видны были только его короткие руки в респектабельных белых рукавах рубашки, распластанные, как плавники тюленя, отдыхающего на берегу. — Фальк не пожелал разговаривать о починке. Сказал, чтобы я раньше выяснил, сколько мне понадобится дерева, а тогда он посмотрит, — заметил он и мирно сплюнул в темноте. Тут мы услышали удары лопастей буксира. В тихую ночь этот шум парохода, прокладывающего себе путь по спокойному морю, вызывает представление о бешеной спешке; а Фалька, казалось, гнало навстречу его судьбе нетерпеливое и страстное желание. Должно быть, машины были пущены полным ходом. Наконец ход стал замедляться, и смутно вырисовывался белый корпус парохода, приближающегося к черным островкам; со всех сторон послышались медленные и ритмические хлопки, словно аплодировали тысячи рук. |
