Но профессор Дро, ни на кого не глядя, быстро поднимался на третий этаж.

На площадке третьего этажа он лицом к лицу столкнулся с Даниэль; старшая медсестра пользовалась большим авторитетом, чем все ее подчиненные и пациенты. Без тени смущения она преградила ему дорогу.

— Господин профессор, — отчеканила она звонким, хорошо поставленным голосом особы властной и рассудительной, — можно вас на два слова, я о больной 28.

Непроизвольным движением профессор попытался было оттеснить Даниэль. Он нахмурился и на ходу бросил:

— Потом, Даниэль, потом… Вы же знаете, у меня операция, я опаздываю; должно быть, с полчаса, как больной дали хлороформ.

Но мадемуазель Даниэль не отступала.

— Всего минутку, господин профессор, у двадцать восьмой высокая температура.

— Сколько? — спросил Поль Дро.

— 39,2.

Хирург поморщился.

— Ее чем-нибудь кормили? Давали что-нибудь? Питье, жидкую пищу?

— Соблюдали строжайшую диету, господин профессор, разве что глоток шампанского, разбавленного водой.

Не отвечая ей и преодолев наконец заслон, который всем своим телом пыталась создать Даниэль, Поль Дро шагнул на первую ступеньку лестницы, ведущей на четвертый этаж, где располагалась операционная.

Он и не заметил удрученного вида старшей медсестры, которая все утро прождала профессора, тревожась о больной и уповая на его ученость, а теперь сочла, что он признал свое бессилие и потерял к больной всякий интерес.

Поль Дро, между тем, вернулся; рассеянно коснувшись пышной шевелюры медсестры, в которую вплелись серебряные нити, он поинтересовался:

— Даниэль, больная 28 — это та самая иностранка, мадам Конча Коралес, из Перу?

Даниэль, собравшаяся отправиться по своим делам, утвердительно кивнула:

— Да, господин профессор.

И, почувствовав, что хирург колеблется, она снова принялась его упрашивать:

— Поверьте, профессор, больной и впрямь очень плохо, если бы вы согласились уделить ей пару минут, — больше и не потребуется — но только сейчас, немедленно…

Внезапно лицо старшей медсестры озарилось улыбкой; вняв ее мольбам, профессор спустился с лестницы и торопливо зашагал по коридору.

Даниэль распахнула дверь, и хирург шагнул в полумрак палаты. Покрытые эмалевой краской стены были совершенно белыми; посреди, на небольшой медной кровати, застеленной белоснежными простынями, лежала женщина, очертания тела которой угадывались под складками покрывала. Ее желтая, как воск, голова тонула в подушке, тяжелая, будто у мертвой.

Глаза больной были полузакрыты, из несомкнутых губ вырывался хриплый свист; восхитительно прелестная молоденькая медсестра, сидевшая рядом, куском батиста машинально и размеренно промокала крупные капли пота, выступавшие у нее на висках.

Волосы больной, совсем седые, были заплетены в косу, как у пансионерки; похоже было, что она без сознания.

Профессор, не торопясь, приблизился и обратился к дежурной медсестре:

— Дайте мне температурный лист.

Та тотчас вскочила, взяла с соседнего столика листок плотной бумаги, на котором карандашом были нанесены кривые линии, показывающие движение температуры.

Даниэль, которая тоже присутствовала на консультации, внимательно следила за профессором, силясь угадать, что скрыто под непроницаемой профессиональной маской. Потом она перевела взгляд на бедную больную — опухшее лицо, глаза ввалились, виски в капельках пота — и невольно сравнила обезображенное лицо старухи с миловидным, брызжущим молодостью и здоровьем личиком юной медсестры, дежурившей в палате.

Профессор Поль Дро задавал вопросы:

— Когда была операция?

— Позавчера, господин профессор, вы сами оперировали…

— И правда, — согласился хирург, — по-моему, это был аппендицит?

— Фиброма, господин профессор; если господин профессор припоминает, это та самая больная, которую оперировали в пятницу, в восемь утра, в тот день еще был настоящий ливень.