|
Если бы Сулла захотел, он действительно мог бы провозгласить себя царем Рима, и никто не посмел бы оспаривать это. Но Сулла нашел решение, более подходящее человеку, который твердо верил во все традиции республиканского mos maiorum. И поэтому он ехал по Большому цирку, совершенно не думая о такой возможности. Он стар и болен и все свои пятьдесят восемь лет вынужден был бороться с бессмысленными обстоятельствами и событиями, которые следовали друг за другом, лишая его справедливого вознаграждения, законного места, которое он должен был занять по праву рождения и способностей. Ему не предлагали выбора, не давали никакой возможности подняться по cursus honorum законным путем, с честью. На каждом повороте дороги кто-то или что-то преграждало путь и делало невозможным следовать прямо. И вот он едет по пустому Большому цирку, сорокавосьмилетний инвалид, терзаемый двойственным чувством – торжества и потери. Властелин Рима. Первый Человек в Риме. Наконец он оправдан и реабилитирован. И все же разочарование – из-за возраста, уродства, скорого приближения к последней черте – отравляло его радость, разрушало удовольствие, причиняло острую боль. Как поздно пришла эта горькая победа, как изувечена она… Сулла не думал о Риме, который находился сейчас у него в руках, с любовью или с идеализмом. Цена заплачена слишком высокая. Его не прельщала работа, которой, как он знал, ему придется заняться. Больше всего он нуждался в мире и покое, в исполнении тысячи сексуальных фантазий, в головокружительных пьяных кутежах, в полной свободе от забот и ответственности. Так почему же он не должен иметь всего этого? Из-за Рима, из-за долга. Невыносима сама мысль о том, что он должен прекратить работу, когда так много еще не сделано. Единственная причина, по которой он ехал по пустому Большому цирку, заключалась в том, что он знал: предстоит гора разных дел. И он должен переворотить эту гору. Ведь никто больше не мог этого сделать. Он решил собрать вместе Сенат и народ на Нижнем Римском Форуме и обратиться к ним с ростры. Всей правды он, конечно, не скажет – кажется, Скавр называл его равнодушным к политике? Сулла не помнил. Нет, в нем слишком много от политика, чтобы быть совершенно правдивым. Поэтому Сулла умно проигнорировал тот факт, что это он прикрепил первую голову к ростре – голову Сульпиция, чтобы напугать Цинну. – Эта отвратительная практика, которая появилась совсем недавно! Рим еще не знал ее в те дни, когда я был претором по гражданским делам. – И Сулла повернулся, показав на ряд насаженных голов. – Но она не прекратится, если должные традиции mos maiorum не будут полностью восстановлены и старая любимая Республика вновь не поднимется из руин, в которые ее превратили. Я слышал, как говорили, будто я намерен провозгласить себя царем Рима. Нет, квириты, не намерен! Чтобы приговорить себя на те годы, что мне остались, к интригам и заговорам, мятежам и ответным ударам? Нет! Этому не бывать! Я долго и много трудился на службе у Рима и заработал награду. Я желаю провести последние дни свободным от забот, свободным от ответственности – свободным от Рима! Так что одно я вам могу обещать, и Сенату, и народу: я не буду царем Рима. Меня не радует ни единая лишняя минута, проведенная у власти, – у власти, которую я вынужден не выпускать из рук до тех пор, пока моя работа не будет завершена. Вероятно, никто в действительности не ожидал этого, даже те, кто были так близки Сулле, как Ватия и Метелл Пий. Но когда Сулла продолжил, некоторые начали понимать, что Сулла поделился секретами с другим человеком, принцепсом Сената Луцием Валерием Флакком, который стоял на ростре рядом с ним и не выглядел удивленным. |
