|
Он ждал дальнейших приказаний с молчаливой выносливостью человека, находящегося вдали от родного дома, не знающего ни латыни, ни греческого, постоянно терзаемого болью потерь и не способного выразить эту боль словами. Глаза мужа и жены встретились. В ее взгляде блеснуло торжество, ликование. В его взгляде – изумление без отупляющего, болеутоляющего шока. Невольно его глаза скользнули по ее потрясающей груди, по глянцу ее живота, и вдруг все заволокло слезами. Молодой грек, поглощенный своим занятием, уловил какую-то перемену, напряжение в женщине, не связанное с его действиями, и приподнял голову. Ее руки, как две змеи в мгновенном броске, обхватили его голову и прижали к себе, не отпуская. – Не останавливайся! – крикнула она. Не в состоянии отвести глаз, Мутил смотрел на взбухшие соски, готовые лопнуть. Бедра ее двигались, мужская голова, засунутая между ними, двигалась в такт. А потом на глазах своего мужа Бастия вскрикнула и отчаянно застонала. Мутилу казалось, что это длилось вечно. Потом она отпустила голову и столкнула молодого грека, который скатился с ложа и остался лежать на спине. Его охватил такой ужас, что он почти перестал дышать. – Ты ничего не можешь сделать вот этим, – сказала мужу Бастия, показывая на опадающую эрекцию раба, – но язык у тебя здоров, Мутил. – Ты права, язык здоров, – согласился он, осушив слезы. – Он чувствует вкус. Но его не интересует мерзость. Германец унес его из комнаты Бастии в его собственную спальню и осторожно уложил на кровать. Потом, закончив все необходимые дела, оставил Гая Папия Мутила одного. Без соболезнования, без всяких заверений. «И это проявление самого большого милосердия», – подумал Мутил, зарывшись в подушку. Перед его глазами все еще стояло тело жены, ее груди с набухшими сосками, и эта голова – эта голова! Эта голова… Ниже пояса ничто не шевельнулось. Там никогда больше не могло шевельнуться. Но остальная часть его тела знала, что такое пытки и мечты, и жаждала любого проявления любви. Любого проявления! – Ведь я не умер, – прошептал он в подушку, почувствовав подступившие слезы. – Я не умер! Но, клянусь всеми богами, лучше бы я умер! * * * В конце июня Сулла покинул Клузий. С собой он взял свои пять легионов и три легиона Сципиона. Помпея он назначил командовать оставшимся войском. Это решение было не слишком благосклонно воспринято другими его легатами. Но поскольку Сулла был Суллой и никто активно с ним не спорил, старшим остался Помпей. – Покончи с ними, – сказал он Помпею. – У них людей больше, чем у тебя, но они деморализованы. Однако когда они обнаружат, что я ушел совсем, они нападут. Следи за Дамасиппом, он самый умный среди них. Красс справится с Марком Цензорином, а Торкват должен разобраться с Карринатом. – А Карбон? – спросил Помпей. – Карбон – пустое место. Он заставляет своих легатов командовать за него. Но не радуйся, Помпей. У меня для тебя другая работа. Неудивительно, что Сулла взял с собой легатов старше Помпея. Ни Ватия, ни старший Долабелла не перенесли бы такого унижения – исполнять приказы двадцатитрехлетнего юнца. Уход Суллы последовал сразу же после получения сообщения о самнитах, что потребовало его немедленного прибытия к Пренесте, чтобы успеть расположить войско до того, как подойдут самниты. Тщательно разведав обстановку во всем регионе со стороны Рима, Сулла точно знал, что делать. Пренестинская и Лабиканская дороги были теперь перекрыты стеной и траншеей, построенными Офеллой. А Латинская и Аппиева дороги оставались открытыми. |
