— Оставайся, — равнодушно проговорила тетка, вздохнула и скрылась за дверью, плотно прикрыв ее за собой.

Замок скрипнул, запирая Елену Викторовну в крепости кромешного безумия. Я остался один, только тревожная смесь сырости и сладковатого духа теткиной комнаты остались со мной, чтобы разделить странную победу, так похожую на провал.

Квартира оказалась абсолютно такой, как можно было представить ее, глядя на обшарпанную входную дверь. Темная, сырая, заставленная тяжелыми шкафами и обветшалыми креслами, она и правда была берлогой. Существо, увязшее в безумии и страсти к накопительству, жило в ней, кормилось растворимым супом на маленькой кухне, задергивало гардины, прячась от дневного света, и снова уползало в нору. Вместо посуды с пыльных кухонных полок глазели его друзья — десятки фарфоровых статуэток, все эти собачки, уточки, балеринки и застывшие в странных позах пухленькие малыши. Я прошел мимо них, ощущая их слепой нарисованный взгляд, волоски на руках встали дыбом.

Здесь было жутко, мрачно и затхло. И мне предстояло здесь жить.

Комната, которую по безмолвному согласию хозяйки я собирался занять, оказалась чуть светлее коридора и кухни. Окно с деревянным подоконником, под ним низкая тахта, рассохшийся гардероб, пыльный коврик на полу и одинокий стул, кривоватый из-за разъехавшихся тонких ножек.

Я вернулся в подъезд за одинокой сумкой, запер за собой входную дверь и вошел в комнату. Воздух в ней состоял из пыли и давно забытых надежд. Я распахнул окно, внизу медленно засыпал двор, на дальней лавочке, почти скрытой в кустах сирени, переговаривалась какие-то подростки — два парня в темных толстовках и девушка, хохочущая так громко, что каждому было ясно, кто в этой компании товар, а кто купец. Парни, правда, еще сомневались, но возможности спастись у них не было. Как у меня не было ни единого шанса оказаться на той лавочке. Я вообще никогда не сидел вот так в ленивых сумерках, не потягивал теплое пивко из горла, слушая, как призывно смеется что-то мягкое, горячее, примостившееся у меня на коленях. Огромный кусок времени, за который человек успевает изгваздаться в житейском по самые уши, промелькнул мимо, пока я боролся с маминым контролем и читал фантастические романы, мечтая свалить куда подальше.

Рама с треском захлопнулась, стоило раздраженно толкнуть ее. Я подождал, не выйдет ли на шум тетка, но та и не подумала. Выходило, что в странной этом, временном моем доме я был предоставлен сам себе. Внезапная свобода на вкус оказалась чуть тревожной, но упоительной.

Белье, аккуратно уложенное на дно сумки маминой рукой, спасло меня от необходимости спать лицом в столетней пыли хозяйской тахты. Я успел только засунуть в наволочку пару свитеров и расстелить простынь, как сон опустился на меня, подобно савану. Сопротивляться ему было бесполезно, мучительно и ненужно. Я позволил тяжелым векам опуститься, вдохнул запах дома, сохранившийся в ткани белья, и тут же уснул. До самого утра мне снилось, что я мерно раскачиваюсь в вагоне метро, а он несется, как сумасшедший, не делая остановок. Да и кому нужны они — эти остановки, если на конечной станции ожидает новая, невыносимо прекрасная жизнь?

Надо ли говорить, что жизнь, ожидающая меня за поворотом, оказалась совершенно не такой, как я себе представлял? Так обычно и бывает. Если долго и старательно мечтать, каким будет твой новый дом, как счастливо ты будешь жить там, каких друзей пригласишь и чем наполнишь пустое пространство девственно белых стен, то в итоге окажется, что дом этот стар и трухляв, друзья тебя давно забыли, а мебель досталась по наследству от троюродной прабабки, кстати, умерла она прямо на этом диване в первый день революции. Ты присаживайся, чего стоишь?

Так бывает с каждым. Ожидая что-то большое, всегда получаешь меньше, чем рассчитывал. Потому, сбивая ноги в поисках приемных комиссий университетов, который мы с мамой так ловко выбрали, я все глубже проникался пониманием безнадежности моих усилий.