Царевич Фёдор, плохо спавший ночь из-за болезни, услыша шум во дворце, велел своей постельнице:

   — Родимица, выдь, узнай, что там?

Та вышла, и вскоре воротилась. Колебалась: говорить ли, но женское естество пересилило:

   — Батюшка ваш помер, Фёдор Алексеевич.

Царевич всхлипнул, притих. Постельница подошла, поправила подушку, подняла сползшее на пол одеяло. Погладила мальчика по голове:

   — Сиротинушку моя, жаль моя... — И у самой слёзы закапали, вспомнилась родная Украина, старый батька с маткой. — Не плачь, дитятко. Воны теперь в раю, батюшко наш Алексий Михайлович. Не трави душу, серденько, молись за него.

А меж тем шум во дворце всё усиливался, кто-то бегал по переходам, где-то плакали навзрыд, топали ноги, скрипели половицы.

   — Родимица, запри дверь на запор, — попросил Фёдор, догадавшись наконец, что возня эта его не минует. Обязательно хватятся его, прибегут за ним. А он никого не хочет видеть, даже родных, хочет один поплакать.

Едва успела Феодора Родимица запереть дверь, как тут же в неё постучали.

   — Фёдор Алексеевич, отвори, — послышался голос князя Долгорукого. — Это я — Юрий Алексеевич.

Фёдор взглянул на испуганную постельницу, приложил палец к губам: молчи, мол. Хитрово стал звать её:

   — Родимица-а, слышь, отвори. Ты оглохла там, чё ли?

Но Фёдор уже и кулачок показал бедной женщине: не отзывайся.

   — Ломайте дверь! — приказал Долгорукий.

Двери оказались крепкие, дубовые. Сколько ни давили на них снаружи, выдержали.

   — Топоры несите, — хрипел князь. — Рубите!

Принесли топор, начали рубить. Прорубили дыру у засова, кто-то сунул руку через неё, отодвинул задвижку. Ввалились запыхавшиеся, злые.

   — Ах ты ведьма заднепровская! — кинулся было на постельницу дворецкий Хитрово.

   — Не сметь! — крикнул тоненьким голоском царевич Фёдор. — Тронешь хоть пальцем, велю засечь, — пригрозил мальчик.

Хитрово остановился на полпути, знал уже, кем стал царственный отрок и чем может грозить его единое слово.

   — Фёдор Алексеевич, Бог призвал твоего батюшку к себе, — начал Долгорукий, и даже не забыл на этот раз перекреститься. — А великий государь, отходя в мир иной, отказал царство на тебя. Пожалуйста, изволь сесть на трон.

   — Не хочу. Я болен. Идите все отсюда, сажайте крестника моего, Петра.

   — Но он ещё не смыслен. И потом, царство-то тебе отказано, не ему Федя, сынок, не огорчай душу отца твоего. Ведь он сейчас с неба взирает на нас и каково ему слышать такое твоё слово. Скорбит душа его, Федя.

   — Но я же болен, Юрий Алексеевич, — со слезами взмолился царевич. — Ну пожалейте вы меня, за ради Христа. Я по горнице ходить не могу.

   — И не надо ходить, Фёдор. Мы тебя на руках унесём. Не упрямься.

Заметив колебание царевича, Долгорукий кивнул спутникам:

   — Ну, чего стоите? Берите государя, да осторожней.

Сам князь и рад бы подставить своё плечо, да уж стар, себя б хоть донести. Охотников нести Фёдора и так довольно сыскалось. Окромя Хитрово да Хованского-Тараруя тут же и дядя царевича объявился — Милославский Иван Михайлович, князья Куракин Фёдор и Волынский Василий.

Волынский прибежал последним, когда понял, чей перевес будет, хотя полчаса тому обещался Матвееву за Петра кричать. И то, пока шёл разговор, он в дверях стоял на всякий случай, а ну Фёдор откажется и настоит на своём, тогда б он успел назад в Думу добежать и за Петра провопить.