Федюнинский тоже смотрел в поле. Фигурки в белых маскхалатах с каждым мгновением удалялись от своих окопов, но продвижение их было медленным. Попутно отметил: полк поднялся дружно, двинулся вперед уверенно.

— Снег… Вязнут… Лыж мало, на всех не хватает. — И капитан Чумак, чтобы хоть как-то подавить волнение, стал прикуривать, пряча в широких крестьянских ладонях огонек спички.

Наконец поступили первые сообщения. В глубине снежной ямы послышался зуммер телефона. Докладывали из батальонов.

— Продвигаются! Вопреки всему продвигаются! — Капитан Чумак торжествовал.

Об этом бое генерал Федюнинский после войны вспоминал: «За ночь полк продвинулся километра на два, уничтожив опорный пункт противника. На рассвете мы с капитаном Чумаком пошли по полю недавнего боя. Там, где прошли солдаты, виднелись глубокие извилистые борозды. Тела убитых не лежали, а стояли в снегу, наклонившись вперед. Казалось, что и мертвыми бойцы стремились в атаку. И не было среди убитых ни одного, который в последние минуты жизни повернулся бы спиной к врагу!»

Свои мемуары Федюнинский писал во времена, когда за каждой генеральской печатной строкой недреманным и строгим оком надзирало Главное политуправление Министерства обороны СССР. Поэтому все взаимоотношения уровня командарм — комфронта причесаны и приглажены до полной гармонии, чего, разумеется, на самом деле не было. Многое, в том числе и в описании этого боя, маскировалось пафосом. Пафос здесь уместен: ибо что еще, по прошествии лет, мог сделать генерал, пославший своих солдат на смерть? Они умерли, выполняя приказ своего командира полка, а в конечном счете волю его, командующего. А он в поисках смысла понесенных его армией потерь всю жизнь вспоминал своих мертвецов, остановившихся по пояс в том проклятом снегу в своей последней атаке.

На следующий день позвонил командующий войсками Ленинградского фронта Хозин. Федюнинский доложил правду. Она была горькой. Командир дивизии не поддержал успешную атаку 502-го полка артиллерией. Вдобавок ко всему соседний полк, который должен был поддержать батальоны капитана Чумака, потерял направление и двинулся в другую сторону. Соседняя 198-я стрелковая дивизия, поддерживавшая действия атакующих, своим авангардом, предназначенным для развития удара, заняла не то исходное положение и никакой реальной помощи наступающим не оказала.

Разговор был тяжелым. Комфронта мрачно предупредил:

— Мы не на военной игре. Начальники должны строго следить, чтобы войска занимали те исходные положения, которые им указаны.

В эти дни в 54-ю поступило пополнение. Маршевые роты пришли из Ленинграда и из-под Волхова. Были и уральцы. Им Федюнинский был особенно рад. Ленинградцев надо было еще откармливать — бледные, худые, в строю шатались. А уральцев сразу вывели на передок, в окопы. Но пополнение оказалось невелико — 1500 человек на всю армию, капля в море. Такие пополнения никак не восполняли потери, понесенные в боях и от морозов. Генерал Мороз, как известно, воевал с обеими армиями.

Бои в районе Погостья продолжались. Атаки сменялись контратаками противника. Сверху звонками и телефонограммами постоянно напоминали: вперед, вперед, во что бы то ни стало вперед! Насколько были истощены и обескровлены части и соединения армии, показывает такой эпизод.

Из штаба фронта позвонил начальник оперативного отдела и попросил уточнить номера полков, которые действовали на развилке дорог восточнее станции Погостье.

— Тут, по-моему, какая-то каша. Неужели все три полка действуют в одном эшелоне?

Начальник штаба армии взял трубку:

— Напрасно удивляетесь. В трех полках так мало людей, что на развилке места с избытком хватает всем. Второго эшелона нет, так как второй эшелон формировать не из кого. Так что восточнее Погостья в трех полках в лучшем случае по взводу бойцов, и командуют ими сержанты.