Помутившимися глазами Феничка обводит комнату и считает белые узкие кроватки воспитанниц, тянущиеся тремя правильными рядами от одного края дортуара в другой.

— Первая, вторая, третья, четвертая… — шепотом считает Феничка, — пятая, шестая, седьмая… Вот она, вот…

На этой белой узенькой кроватке спит в ночное время её «ангелочек милый», «беляночка» — выпускная воспитанница Н-ского института, Нона Павловна Сумская…

Уже шестой месяц служит в отделении выпускных Феничка. Много замечаний, даже окриков, много неприятностей получала она от избалованных, изнервничавшихся порой воспитанниц. Много насмешек вынесла вследствие своей нерасторопности и деревенской угловатости Феничка. Но от Ноночки Сумской, высокой, тоненькой, с бледным личиком, испещренным нежными голубыми жилками у висков, с большими серыми рассеянными газами, — Феничке не пришлось услышать ни одного замечания. Всегда одинаково ровна и ласкова была с нею Ноночка Сумская. Она и перед подругами-одноклассницами часто являлась заступницей Фенички. Разобьет ли чью-нибудь кружку для полоскания рта Феничка, Нона Сумская заступится за провинившуюся. Забудет ли Феничка постлать постель или приготовить чистое белье кому-либо из барышень, Ноночка и тут является её заступницей. И сама внешность Ноны, беленькой, как снежинка, хрупкой и нежной, как дорогая саксонская вещица, с густыми белокурыми волосами, уложенными двумя венцами тяжелых кос на изящной маленькой головке, ужасно нравилась Феничке.

— Беляночка моя! Золотко мое! — часто награждала Феничка шепотом проходившую мимо неё Сумскую.

Нередко приносила ей Феничка горбушку черного свежеиспеченного хлеба, посыпанного крупной солью, — всю свою порцию, — зная, как неравнодушны вообще институтки к этому оригинальному, далеко не изысканному лакомству. Приносила и клала в ночной столик Ноночки. Последняя знала об этом молчаливом обожании горничной и платила ей самым дружеским отношением. Часто вела она беседы с Феничкой об её деревне, семье, вырастившей ее, о полевых работах. Иногда Нона угощала Феничку лакомствами после приема родных по четвергам и воскресеньям; словом, всячески выражала ей свое доброе отношение.

У кровати Ноны Сумской Феничка часто изливала в слезах, наедине, свое горькое недовольство городской службой и тоску по деревне. И сейчас она бросилась с залитым слезами лицом на колени перед знакомой постелькой, обвила обеими руками подушку и, прижавшись к ней головой, горько, неслышно зарыдала от обиды и тоски.

III

Недолго проплакала Феничка. Недомытые окна и брошенные на полу мочалка с тряпкой настойчиво звали к покинутым служебным обязанностям. Немедленно поднялась Феничка, любовным взглядом окинула Ноночкину кроватку, поправила на ней одеяло, подушку и крошечную икону, привешанную к изголовью на розовой ленте и, вытирая слезы, принялась снова за прерванную работу на окне. Теперь уже было не до песен. Затрещал звонок в нижнем коридоре: кончились классы, наступал час обеда и большой перемены. Надо было заканчивать уборку поскорее и спешить вниз мыть посуду по окончании обеденного стола. А там, наверное, позовут к Марье Денисовне — «Жила» успела, конечно, нажаловаться, и надсмотрщица лишит Феничку её последней радости — службы у выпускных.

С отчаянием в сердце работала теперь девушка. Слезы высохли на глазах, но в душе не стало веселее. Так хорошо начался этот день и так печально закончился. С тяжелыми вздохами, то и дело рвавшимися наружу, Феничка приканчивала свою работу. Вот домыто последнее окошко. Она забрала лоханку, тряпку, мыло с мочалкой и спешит из дортуара.

На пороге веселая ватага сталкивается с ней.

— Феничка! Феничка! — звучат голоса институток, — куда вы? Не пустим.