“Ты атеист? Как якобинцы?” – поразилась Сюзи.

Я это подтвердил, и она пустила в ход обретенную в моих объятьях логику: “Якобинцы ребенком бросили тебя в тюрьму вместе с матерью. Неужели это не оставило в тебе следа на всю жизнь?”

“Более глубокий след оставило во мне то, что тюрьма была монастырская, – ответил я, а затем закончил прерванную ее вопросом мысль: – Мы, филэллины, ищем здесь то место на земле, где правда не будет зависеть от племени, а братство – от религии”.

“Вряд ли грекам это нравится”, – рассудила Сюзи и без малейшей паузы объявила, что хочет есть. При этом у нее был такой вид, будто она делает мне комплимент.

В сущности, так оно и было. Она проголодалась – следовательно, я показал себя хорошим любовником.

Окрыленный, я принес недоеденные нами за столом хлеб и сыр, и, кормя ее с рук, как дитя, малодушно упомянул о завещании, составленном мной на тот случай, если погибну здесь: не увозить тело во Францию, а похоронить в земле Эллады.

Сюзи перестала жевать. Я решил, что ей неловко работать челюстями в минуту таких откровений, и не угадал. Нагишом она перелезла через меня, взяла со стула мой брегет, но не сумела совладать с крышкой. Я открыл ее, заметив, что, если ей нужно знать время, могла спросить, я бы сказал.

“И соврал бы. Чтобы я у тебя подольше осталась”, – ответила она без тени улыбки.

Я проводил ее до гостиницы, потом с блаженной легкостью в теле шагал обратно – и неожиданно сообразил, как нужно составить прошение в Министерство внутренних дел, чтобы оно взяло на себя оплату квартир для прибывающих в Навплион филэллинов. Месяцем раньше я уже просил об этом и получил отказ, а сейчас понял, в чем именно заключалась моя ошибка. В сорок лет, с изувеченной ногой и сединой в волосах, я почувствовал себя молодым. Свобода от тирании похоти обновила мой организм, облегченные чресла позволили мозгу работать в полную силу. Вот, подумал я, аллегория перемен, которые произойдут с Грецией после освобождения от власти султана.

Подходящий корабль нашелся, и Сюзи принялась паковать чемоданы. В ожидании разлуки я нервничал, но убеждал себя, что это не повод для страданий, всё равно наш роман неотвратимо идет к финалу. Изредка мы еще продолжали встречаться, хотя я со своей трещиной в сердце стал ее утомлять, ей хотелось чего-то более цельного.

За неделю до отплытия супруги Пэлхем в плохонькой коляске, за которую с них содрали как за королевскую карету, отправились в Аргос – осматривать тамошние руины и любоваться видами. Я не напрашивался к ним в попутчики, а они не позвали меня с собой. Для охраны Сюзи наняла двоих расфуфыренных, как на свадьбу, усатых бездельников – из тех, что целыми днями околачиваются возле гостиницы в надежде что-нибудь выклянчить у постояльцев. Вместе с арендованными для них лошадьми они обошлись мистеру Пэлхему недешево, вдобавок львиную долю денег вытребовали авансом. Один, некто Ангелос, когда-то жил на Корфу, поэтому с грехом пополам изъяснялся по-английски. Он пленил Сюзи скорбной повестью о том, как зарезал изменившую ему красавицу-жену и, вынужденный бежать из родных мест, унес в душе нетленный образ покойницы, которую продолжает верно любить. Здесь нередко рассказывают такие истории туристам, но Сюзи гордилась, что этот малый открыл ей свое исстрадавшееся сердце. “Мой трижды перегнанный Ангелос”, – говорила она о нем, как говорят об очень близком человеке. Это греческое выражение Сюзи от него же и узнала. Оно применяется к тем мужчинам, кто много в жизни испытал, и тройной перегонкой достиг крепости чистейшей анисовой водки.