Я смолчал, и она переменила тему: “Ты жаловался, что греки не доверяют иностранцам и не дают тебе офицерской должности. Но ведь ты дворянин, у тебя должны быть имения во Франции. Что мешает тебе их продать? На вырученные деньги ты мог бы сформировать батальон или полк, как Байрон, и командовать им в свое удовольствие”.

Я согласился, что идея хороша, но, поскольку в Испании я воевал против французской армии, на всё мое имущество во Франции наложен секвестр как на собственность государственного преступника.

“Я состою на службе у Греческого правительства, обучаю волонтеров военному делу. Правительство платит мне жалованье, – раскрыл я источник своих доходов. – Это мизер, но во Франции у меня есть небольшая пенсия. Мой дядя по моему доверительному письму получает ее в Руане и переводит мне. Пенсии с жалованьем хватает на жизнь. На полк – не хватит”.

На лице у Сюзи появилось такое выражение, будто ей сдали козырного туза. Она делано удивилась: мол, как же так? В Испании я воевал против своего короля, а он продолжает платить мне пенсию?

Я ответил, что моя пенсия заслужена кровью, король не вправе ее у меня отобрать, но у нее уже готов был новый вопрос:

“И ты, республиканец, берешь деньги у короля?”

“Это деньги от налогов, которые платит ему народ, – оправдался я. – Я помогаю грекам, а французский народ сочувствует греческому в его борьбе за свободу”.

“Не настолько, чтобы содержать тебя, – парировала она. – Греки правильно делают, что не доверяют тебе ими командовать. Плохой любовник не может быть хорошим офицером”.

Я смолчал, понимая, что последние слова адресованы не мне, как не ко мне обращено было ее восклицание “я хочу жить”. Ей важны не мои отношения с королем и греками, а ее – с покойным мужем. Унижая меня, она выслуживалась перед ним, чтобы его ревнивый дух удовлетворился этой жертвой и оставил ее в покое.

У меня был единственный способ освободить Сюзи от власти мертвеца – возродить в ней то чувство, с каким она сюда прибыла.

“Я родился во Франции, бывал в Североамериканских Штатах, в Англии, в Испании, в России, – начал я издалека. – На моей родине есть равенство перед законом, но нет ни свободы, ни братства. Англия – свободная страна, но братство и равенство в ней отсутствуют. В Америке соблюдаются два из трех этих великих принципов – о братстве там не может быть и речи, а в России только оно и есть. В Испании нет ни того, ни другого, ни третьего”.

Я наполнил бокалы и закончил: “Греческая республика воплотит в жизнь все три. Приезжай через несколько лет, убедишься сама”.

Сюзи жевала апельсин и смотрела в окно. Мне с трудом удалось поймать ее взгляд.

“Ни о чем не жалей”, – сказал я и протянул ей бокал с игравшим на солнце вином.

“Уходи”, – не притрагиваясь к нему, попросила она.

Повторять дважды ей не пришлось. Я поставил на стол предназначенный для нее бокал, осушил свой, поклонился и вышел. Больше мы не виделись. Мои записки с просьбой о встрече остались без ответа. Через четыре дня гидриотский корабль увез ее в Англию.

Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся за фортом Бурдзи, построенном венецианцами на острове у входа в бухту, и чувствовал ноющий от холода зуб, сырость в прохудившемся сапоге, изжогу от осточертевшего мне жареного гороха, а поверх этих сугубо телесных ощущений – безмерное одиночество. Будь у меня возможность вернуться во Францию, я уехал бы отсюда еще летом. “Тебе просто некуда податься, вот почему ты здесь”, – однажды сказала мне Сюзи. Она быстро научилась ковырять мои язвы.