В. В. Розанов приводит в «Опавших листьях» притчу по

поводу проповеди Толстым полного полового воздержа-

ния. «Семь старцев за 60 лет, у которых не поднимается

голова, не поднимаются руки, вообще ничего не «подни-

мается», и едва шевелятся челюсти, когда они жуют, —

видите ли, не «посягают на женщину» уже, и предаются

безбрачию. Такое удовольствие для отечества и радость

Небесам. Все удивляются на старцев:

— Они в самом деле не посягают, ни явно, ни тайно.

И славословят их. И возвеличили их. И украсили их. «Жи-

вые боги на земле». Старцы жуют кашку и улыбаются:

— Мы действительно не посягаем. В вечный образец

дев 17 лет и  ю н о ш е й 23 лет, — которые могут  н а ш и м

п р и м е р о м вдохновиться, как им удержаться от похоти

и не впасть в блуд».

Нетрадиционные мысли Толстого о вере, о Боге, о церк-

ви не могли остаться незамеченными Синодом. В его ста-

тьях получали выражение суждения, записанные в  Д н е в -

нике. Так, в конце июня 1910 г. он записал: «Суеверие

церкви состоит в том, что будто бы были и есть такие

люди, которые, собравшись вместе и назвав себя церко-

вью, могут раз навсегда и для всех людей решить о том, как надо понимать Бога и закон Его».

Понимание Бога и души не было у Толстого канони-

ческим. Так, в январе 1904 г. он писал: «Какое заблужде-

ние и какое обычное: думать и говорить:  я живу.  Не я живу, а Бог живет во мне. А я только  прохожу через жизнь или, скорее, появляюсь в одном отличном от других виде. Бог

живет во мне или, скорее, через меня, или, скорее: мне

кажется, что есть я, а то, что я называю мною, есть только

 отверстие,  через которое живет Бог».

Глубоко верующий Толстой был отлучен от церкви еще

в 1902 г., когда страна, интеллигенция, так называемые

передовые демократические круги катились в бездну без-

божия и неверия, одним из результатов чего стала катас-

трофа 1917 г. Это отлучение великого писателя земли рус-

ской от церкви было, безусловно, ошибкой Синода Рус-

ской православной церкви.

17

лософских собраний, посвященных теме «Лев Толстой и

русская церковь», доказывая церковную несостоятельность

(а-эклезиастичность) акта об «отпадении» Толстого, ибо

«нельзя алгебру опровергать стихами Пушкина, а стихи

Пушкина нельзя критиковать алгебраически». Видя в Тол-

стом величайший феномен русской религиозной мысли и

истории XIX столетия, Розанов сравнивает его с дубом, на

который покусился бюрократический Синод: «Дуб, криво

выросший, есть дуб, и не его судить механически-формаль-

ному учреждению, которое никак не выросло, а сделано

человеческими руками»*.

Синод сделал роковой для русского религиозного со-

знания шаг. Акт об «отпадении» Толстого потряс веру рус-

скую более, чем само учение Толстого. У Толстого — тос-

ка, мучения, годы размышлений, «Иова страдание», гово-

рит Розанов. У Синода же ни мучений, ни слез, ничего, а

только способность написать «бумагу», какую мог бы на-

писать учитель семинарии: до такой степени в характере и

методе и тоне не отражается ничего  христианского.

Философское наследие Толстого остается для нас во мно-

гом еще не освоенным материалом. Идеологические наплас-

тования прошлых десятилетий лежат тяжелым грузом, пре-

пятствуя пониманию философских идей Толстого, его страс-

тного стремления уяснить духовную природу человека не по

распространенным представлениям дарвинизма, а по помыслу

Творца.