Называя себя "ньюсмейкером", Куманский прочитывал это слово буквально. Он не считал, что успеть написать первым о каком-то интересном событии – такая уж большая заслуга журналиста. Это, как он полагал, его прямая обязанность. А вот сделать новость, то есть организовать событие самому и заставить его развиваться так, как будто оно произошло спонтанно, писать о нем со стороны – это было для Куманского признаком настоящего мастерства.
Перестроечные телеинсценировки Невзорова с профессиональной точки зрения не вызывали у него большого восторга. Это были всего лишь спектакли. Куманский же делал саму жизнь, он не строил декораций и не выбирал ракурс, при котором были бы не видны фигуры зрителей, он моделировал реальные ситуации, и в них не было места актерской игре. Для всего этого, конечно, больше подходило название "провокация", но Яша не задумывался о терминах, ему был важен результат.
Вот и историю спасения Гурьева из тюрьмы раздул именно он. Подписные листы, громкие имена адвокатов, даже небольшая демонстрация творческой интеллигенции, закончившаяся двухдневным пикетом у здания мэрии, – все это было умело спровоцировано одним человеком, о чем никто, конечно, даже не подозревал. А Куманский, кроме неплохих гонораров и двух месяцев спокойной жизни, сделал себе на этом еще и весомый моральный капитал – теперь он считался бескорыстным и принципиальным борцом за свободу творчества и человеком, готовым пожертвовать хорошими отношениями с властями ради искусства, персонифицированного в томящемся под следствием Гурьеве.
Только вот на Боре Гольцмане схема Куманского дала сбой. В планы журналиста не входило портить отношения с одним из ведущих продюсеров Петербурга, как не хотел он прикладывать руку и к росту его самомнения. С Гольцманом и так было непросто общаться, а уж если он возомнит себя вершителем судеб человеческих – тогда только держись…
– Пусть посидит, – снова сказал Гольцман.
– А…
Куманский судорожно думал, как продолжить разговор. Ему очень хотелось так или иначе привлечь именитого продюсера к "Гурьевскому делу".
– А…
– Что? У тебя еще что-то?
– Может быть, как-то финансово поучаствовать?
– В каком смысле? Чтобы я ему денег дал, ты это хочешь сказать?
– Ну… вообще-то, конечно, нужно… На адвоката там, да и вообще. Сам понимаешь, в тюрьме сидеть – удовольствие не из дешевых.
– Понимаю.
– Он квартиру собирался продавать, – вдруг вспомнил Куманский. – Он мне об этом говорил. Точно.
– Как же он ее продаст, в тюряге сидючи?
– А ты можешь помочь с этим? Он боится, что его кинут.
– Квартиру… На Марата, да? Старая его хата?
– Да. Он-то к жене перебрался. И вообще, Вовка ведь в России теперь редко бывает. А деньги не помешают.
– Редко бывает… – Гольцман усмехнулся. – Редко, да метко. Ладно. Я так понимаю, что доверенность у кого-то есть?
– Есть. У жены.
– Ну, положим, эту квартиру я могу у него купить. Только, конечно, по разумной цене. Под офис.
– Под офис маловата будет… – начал Куманский, но осекся под тяжелым взглядом Гольцмана.
– Впрочем, тебе видней.
– Это уж точно, – тихо ответил Борис Дмитриевич. – Это точно, что мне видней.
Куманский быстро прикинул, что из этой истории можно выжать маленький скандальчик – мол, зажравшийся капиталист от искусства наживается на горе художника, – но тут же отбросил эту мысль. Для того, чтобы понять, что вред от ссоры с Гольцманом намного перевесит дивиденды, полученные от публикации этого материала, не нужно было обладать сократовским умом. |