|
То, что раньше казалось не под силу Богу, теперь может человек. Всякая ересь основывается на допущении, что человек мудр и всемогущ, а Господь — слаб. Что человек добр, а Бог — несправедлив. Человек — нечто живое, а Бог — неподвижное и окаменелое. Стоит лишь оставить эти нечестивые мысли, как перед человеком распахнутся врата истины. Яша раскачивался, бил себя в грудь, мотал головой. Открыв глаза, увидел в окне Эстер. Глаза ее сияли, она улыбалась. Жена принесла кастрюлю, над которой подымалось облачко пара. Так как Яша уже произнес Восемнадцать Благословений, он кивнул жене и поздоровался. Горькие и мрачные мысли оставили его. Душа снова была полна любви. Эстер, разумеется, сразу поняла это по его лицу. Да, человек в конце концов может многое понять сам. Может увидеть все, если пожелает увидеть.
Эстер принесла и письмо. В измятом конверте на нем — только фамилия и название города. Ни улицы, ни номера дома. Яша снял филактерии и вымыл руки. Эстер принесла рис и горячее молоко. Он сидел за столом и завтракал, положив рядом письмо: он решил не вскрывать его, пока не кончит завтракать. Эти полчаса принадлежали Эстер. Жена стояла рядом, глядя на него и беседуя с мужем, пока он ест. Старая песня: его здоровье, он себя убивает, разрушает ее жизнь… Но в это утро она не давала воли обычным своим жалобам. Вместо этого жена, глядя на Яшу материнским взглядом, говорила о заказах, которые получила, о толках и сплетнях, которые ходят по городу, о своих мастерицах. Рассказала, как она собирается украсить дом к Пасхе. Ему не хотелось доедать рис, но Эстер настаивала, клялась, что не двинется с места, пока он не доест последнюю ложку. Молоко он пил от своей коровы, а рис вырастили где-то в Китае. Тысячи рук работали, чтобы донести еду до его рта. Каждое зернышко риса содержало живые силы — силы неба и земли. Доел рис, выпил кофе с цикорием, разорвал конверт. Глянул на подпись, и глаза затуманились слезами. Затем, утирая глаза платком, принялся за чтение: Дорогой пане Яша! (или мне следует называть вас рабби Якоб?) Сегодня утром я раскрыла «Курьер поранный» и увидела ваше имя, в первый раз за эти три с лишним года. Была так поражена, что не смогла сразу продолжить чтение. Первая мысль: Вы снова на сцене, выступаете здесь или за границей. Но потом я прочла всю статью, и мной овладели грусть и печаль. Вспомнилось, как мы часто беседовали на религиозные темы. Взгляды, которые Вы высказывали, я бы назвала деизмом, верой в Бога без догм и откровений. После того, как Вы оставили нас, столь неожиданно и таким необычным образом, я много раздумывала, как мало помогает вера без внутренней дисциплины человеку в состоянии душевного кризиса. Вы ушли прочь, не оставив следа. Сгинули, пропали из вида, как пропадает камень, брошенный в воду. Часто я пыталась в уме составить для Вас письмо. Если письмо это дойдет до Вас, прежде всего хочу сказать, что всю вину я принимаю на себя. Только после Вашего ухода я осознала, как недостойно вела себя: знала, что у Вас есть жена, и вовлекла Вас во все это… Поэтому вся моральная ответственность — на мне. Не раз мне хотелось сказать Вам это, но я была уверена, что Вы в Америке или еще Бог знает где. Статья в сегодняшней газете — о том, как Вы заключили себя в каменном мешке, как стали святым, как мужчины и женщины ждут у окошка Вашего благословения, произвела на меня неизгладимое впечатление. Слезы застилали глаза, я не могла читать дальше. Часто плакала я, вспоминая о Вас, но на сей раз это были слезы радости. Уже двенадцать часов прошло, а я все сижу здесь и пишу это письмо, и все плачу: во-первых, потому что Вы оказались таким глубоко совестливым человеком, а во-вторых, потому что Вы искупаете мою вину, страдаете за мои грехи. Я сама всерьез подумывала о том, чтобы уйти в монастырь, но приходится думать о Галине. Я не смогла скрыть от нее того, что случилось. На свой собственный лад она тоже любила Вас, восхищалась Вами безмерно. |
