Медлительный, как под анестезией, ток времени прервал ласковый голос, прозвучавший нежно и совсем близко.

– Как тебя зовут? – спросил тот, кто дал мне сигарету.

Я не поверил своим ушам. Не этого ли голоса ждал я так долго и так безнадежно?

– Нагасаки.

– Ты в первом классе?

– Да.

– А в какой секции?

– Я пока еще не…

– Хорошо, в какую секцию ты хотел бы попасть?

Я колебался. Но даже погоне за их расположением я предпочел отстраненное безразличие и отверг неискренний ответ, который мог бы сблизить меня с ними.

– В литературный клуб.

– В литературный клуб?! – с нарочитым изумлением воскликнул мальчик. – Ты хочешь в литературный клуб? Ну ты даешь! Там же все чахоточные! Брось, зачем тебе это?

Я многозначительно усмехнулся, наблюдая за глупым удивлением, которое никак не сходило с его лица. Эта усмешка придала мне сил. Я поднялся с земли и посмотрел на часы, сощурившись, как близорукий.

– Мне пора, я еще должен кое-что сделать.

Стоило мне произнести это, как второй старшеклассник, прежде неподвижно лежавший в траве, сел и сказал:

– Ты куда это собрался? Ябедничать на нас?

– Не стоит волноваться, – заверил я его тоном медсестры, успокаивающей больного. – Я иду в магазин перьевых ручек. Всего хорошего.

Быстрее обычного спускаясь вниз по покатому склону холма, я услышал за спиной далекий голос: «Нехорошо. Кажется, он обиделся». Бодрый, искрящийся весельем юный голос того, кто угостил меня сигаретой.

Сам не знаю почему, меня охватило непреодолимое желание обернуться. Однако в это самое мгновение я заметил чуть впереди, среди ветвей, невероятной красоты пурпурное видение. Оно приковало мое внимание, но, вероятно, мысли мои витали где-то еще, потому что спустя какое-то время я понял, что шагаю дальше по тропинке, а пурпурное видение осталось позади.

Я повернул обратно.

Видением оказалась молодая слива, чья листва полыхала пурпуром от верхушки до нижних ветвей. Под редкими солнечными лучами, пробивающимися сквозь кроны взрослых деревьев, красота деревца, облаченного в полупрозрачный пурпур, выглядела такой хрупкой и неестественной. В присутствии этой красоты даже осенний свет затаил дыхание и весь мир вокруг причудливо исказился, как если бы я рассматривал пейзаж сквозь только что ограненный горный хрусталь.

Возвратившись домой, я испытал мучительное раскаяние. Хотя правильнее назвать это паническим страхом наказания. Мне казалось, что сигарета все еще зажата в моих пальцах. Наконец я заставил себя сесть за учебу, но, как ни старался, сосредоточиться мне не удавалось. Меня обуял новый страх: я подумал, что, подобно юноше из «Тысячи и одной ночи» – в сказке жена отрубила ему большие пальцы на руках и ногах, хранившие запах миндаля в уксусе, – мне никогда не удастся отмыться от запаха табака. Теперь я обречен на страдания, ведь дым въелся так глубоко, что, даже если обмотать руку бинтами и спрятать повязку под перчаткой, все равно люди на улице и в трамвае почуют преступный запах и будут сверлить меня презрительными взглядами.