Итак, в память о Каёко профессор решил остаться одиноким навсегда и все эти годы помнил клятву, которую дал возлюбленной.

В свое время Каёко мечтала отправиться вместе с ним в паломничество в три храма Кумано, но тайно поехать вдвоем они не могли, пожениться, чтобы поехать не скрываясь, – тоже. И тогда молодой Фудзимия сказал: «Обещаю, я отвезу тебя туда в год, когда мне исполнится шестьдесят лет!»

И вот теперь, когда ему исполнилось шестьдесят, он приехал в Кумано и привез с собой три гребня, воплощающих Каёко.

Рассказ подошел концу. Эта печальная и прекрасная история объясняла как стремление профессора к одиночеству, так и его неисчерпаемую скорбь. Хотя… Цунэко вдруг поняла, что тайна Фудзимии не только не раскрыта, но, напротив, стала еще загадочней – слишком красивая история, чтобы быть хоть сколько-нибудь убедительной. Неудивительно, что она слушала его, не испытывая при этом никаких чувств – ни ревности, ни смущения, всецело поглощенная повествованием как таковым.

Впервые в Цунэко пробудилась женская интуиция, которой раньше она никогда не доверяла. «Он все придумал», – сказала интуиция. Все. От начала и до конца. Но как тогда объяснить, что он и сам в это поверил и верил всю свою взрослую жизнь? Как понять эту фанатичную преданность собственной фантазии, вылившуюся в ритуальные похороны гребней? Разве что воспринимать это как хрупкую романтическую метафору его жизни, его творчества.

Нет, есть какое-то другое объяснение. Цунэко, у которой за последние два дня путешествия резко обострилось чутье, подозревала, что это не просто фантазия. Истинная причина, подумалось ей, заключается в том, что профессору, который ни секунды не верит ни в этот обряд захоронения, ни в свою прекрасную выдумку, зачем-то понабилось под конец жизни создать легенду о себе самом.

Для легенды, конечно, чересчур банально и сентиментально, но если ему это нравится, то ничего не поделаешь. Цунэко шестым чувством поняла, что ее догадка верна.

Он выбрал ее свидетелем!

Если это не так, если она не права, то почему эта трагическая история настолько ему не подходит? Не сочетается с его косоглазием, с его сопрано и крашеными волосами, с его мешковатыми брюками? Почему в его устах все это звучит так лживо? Жизнь научила Цунэко одному простому правилу: с каждым происходит только то, чего он достоин. Ее жизнь была примером, отлично подтверждающим это правило. Так почему жизнь профессора должна быть исключением?

И Цунэко приняла решение: с этого дня и до самой смерти она никогда ни единым жестом, ни намеком не покажет, будь то в присутствии профессора или других людей, что не верит в эту историю. Таков был единственный логичный итог тех лет преданной службы, что она отдала профессору. Одновременно пришло невероятное облегчение, а смертельное отчаяние, накануне терзавшее ее перед зеркалом, отступило, исчезло, не оставив и следа. Отныне профессор и она сама будут жить у нее в сердце такими, какие они есть на самом деле. Подобно носильщику из «Шелковых свитков», который ожидал наказания за одержимость поэзией, но был спасен, божества Кумано освободили Цунэко от ее оков.

– Наверное, – сказала она, чтобы прервать странно затянувшееся молчание, – эта девушка, Каёко, была очень красивой.

Остатки «святой воды» в стакане Фудзимии, казалось, превратились в прозрачные кристаллы.

– Да. Я никогда в жизни не встречал женщины красивее.

Профессор устремил мечтательный взор сквозь сиреневые стекла в полуденное небо; но в мире больше не осталось таких слов, которыми он сумел бы ранить Цунэко.