Тогда, после случая с бутылкой, он получил всего лишь легкое сотрясение мозга, и Берцуллони долго потом втолковывал ему, как несмышленому дикарю с острова Пасхи, почему именно хомут спас его: «Ты же у себя в кокпите зафиксирован плечевыми ремнями безопасности, верно? Так вот, если ты тормозишь или отчего-либо резко меняешь направление движения, голова твоя по инерции смещается, а туловище остается на месте. Но она, голова-то твоя, держится на чем? На тоненьком стебельке позвоночника. А нагрузка на этот стебелек — ну при обычном торможении на наших обычных скоростях — до восьмидесяти «§», то есть восьмидесятикратная. Это какой же стебелек выдержит?! Вот раньше шейные позвонки при таком происшествии ломались в девяноста случаях из ста. А после того как появился хомут, все изменилось. Этот «хане» — твоя надежная защита. Понял?»

Понял. То есть понял-то он давно. А вот поверил в действенность хомута, который про себя окрестил Гансом, только после того случая с бутылкой. Егор тогда отделался одним испугом, а ведь он тормозил на скорости за сто шестьдесят километров: машину резко кинуло вверх, а потом сильно повело вправо, потому что бутылка как бы заскользила под левым колесом… Да, если бы не хомут, держать бы ему собственную оторвавшуюся башку в руках…

— А как она вообще, жизнь-то? — спросил Егор у Саши. — Палку, вижу, окончательно бросил?

— Жизнь ничего. И палку бросил. Я теперь, знаешь, в механики подался… Ну не на гонках — в мастерских. Всякие там навороты на стандартные модели… Из жестянок — гоночные таратайки делаю… Ладно, Егор, заговорили мы тебя, наверно… Вон и дружок твой томится. Небось хотите подойти поближе, посмотреть, да? — спросил Саша. Володя лишь пожал плечами: как, мол, Егор, так и я… — Посмотри, Федька, запомни, — обратился Саша к сыну, — этот дядя — сам Егор Калашников, самый знаменитый теперь наш русский гонщик. Запомнишь?

И тут же вокруг них загудела, заволновалась толпа, оттесняя от Егора Боголепова с сыном:

— Я ж говорю, это Калаш!

— Ребя, сюда! Здесь Калаш! Живой!

— Егор, подпиши фотку!

— И мне!

— Егор, майку подпиши!

— Андреич! Ты насовсем вернулся?

— А ты сегодня в гонках участвуешь?

— Дура, не видишь, он без комбинезона, и вообще… если бы участвовал, был бы там, за загородкой.

— Да реклама бы была! Калаш — он наш!

— Фига ли ему здесь катить? Он теперь будет трассу ждать, да, Егор?

— Ой, Маришка, гляди, Калаш! Да какой хорошенький!

— Калаш, можно с тобой сфоткаться?

— Калаш, можно я тебя поцелую?

— А можно я от тебя ребеночка рожу?

Его обступила, заглатывая, словно амеба, тесная толпа поклонников и поклонниц. Это было совершенно неожиданно, Егор был абсолютно не готов к популярности. Он расписывался на буклетах, пожимал чьи-то руки, девичьи губы мазали помадой его щеки — в общем, народная любовь встала в полный рост. И если бы не решительные действия Володи, был бы, вероятно, Калашников погребен под знаменами собственной славы. Владимир самым решительным образом оттеснил толпу, буквально отбил Егора от особо истовых барышень:

— Егор Андреевич! Давайте-ка к машине!

— Да, пожалуй, — сокрушенно согласился Егор, которому вообще-то совершенно не хотелось пропускать зрелище.