– И качество потребляемых напитков.

– Я не прав?

– Нельзя же все время говорить о собственной смерти. Это попросту неприлично.

– Да? Извини. Это все она, – Анфертьев кивнул в сторону светящегося в темноте круглого горлышка бутылки, оно напоминало плавающее над землей колечко. – Маленько перебрал… Сказывается отсутствие опыта.

– Это дело наживное, – Света поднялась. – Тебе пора, Вадим. Да и я продрогла. Пока.

– Ты не будешь делать нехороших выводов?

– Там видно будет. Посмотрю на поведение.

– Я исправлюсь! – горячо воскликнул Анфертьев. Эти слова прозвучали куда серьезнее, нежели требовал полушутливый разговор. – Вот увидишь, я исправлюсь.

– Думаешь, это возможно?

– Надо верить в человека, Света!

– Ага, значит, все-таки надо во что-то верить… Пока, Вадим.

Света взяла ведро и направилась к подъезду. Оглянувшись, она увидела, что Анфертьев остался сидеть на скамейке. Поколебавшись, вернулась.

– Прости, – сказал он, вставая. – Задумался.

– О чем?

– О себе, о тебе… Если не возражаешь. Откровенно говоря, это единственное, о чем я думаю последнее время… Хотя… – он пьяно рассмеялся. – Прости, я вспомнил чьи-то слова… Люди думают – что-нибудь придумают, а мы начнем думать – из раздумья не выходим. Ты не помнишь, кто это сказал?

– Знаешь, мне вполне достаточно, что эти слова произнес ты. Пока.

Когда Света, поднявшись на площадку второго этажа, выглянула в окно, скамейка была пуста.

Пьяные мысли Анфертьева:

«Самыми жестокими часто оказываются близкие люди. Право на безжалостность дает им хорошее к тебе отношение. Любя и жалеючи, они посыпают твои раны солью, чтобы убить в них заразу… Сочувствуя, напоминают о самых постыдных твоих словах и поступках. Желая видеть тебя и дальше счастливым и здоровым, они вынимают тебя из петли, вылавливают в проруби, подсовывают тебе холостые ружейные патроны – ими ни за что не развалить себе череп…»

Горечь свершения…

Печаль исполненности…

Боль удачи…

Дожди кончились, да и осень, судя по всему, шла к естественному своему завершению. Утра стояли ясные и звонкие, желтую траву покрывала изморозь, листья давно лежали на земле и каждую ночь промерзали насквозь. Они ломались и хрустели под ногами утренних бегунов, первых прохожих, под когтистыми лапами ворон, вразвалку шагающих у мусорных ящиков.

Автор хорошо слышал невеселый хруст, и его почему-то тревожил безобидный звук ломающихся мерзлых листьев. И белый кот из подвала соседнего дома тоже не оставлял Автора равнодушным. Когда-то он жил у хороших хозяев в этом же доме и пользовался самой горячей любовью всех членов семьи. Но однажды, выйдя подышать свежим воздухом и пообщаться с себе подобными, он понял вдруг, что нет у него никакого желания возвращаться в духоту квартиры, к сюсюкающей любви и навязчивым ласкам, он понял, что ненавидит вареную рыбу и теплую воду из надколотого блюдца. И не вернулся. Стал пить воду из холодных подмерзающих луж, охотиться за ленивыми голубями, пользовался благосклонностью чистеньких кошечек всех этажей, несмотря на то, что шерсть его потускнела, свалялась и стала весьма далека от той белоснежности, которой так гордились его хозяева. Иногда бывало – сядет кот под окна своей бывшей квартиры, взвоет страстно и безнадежно, как по безвозвратно ушедшей молодости, но не возникает в нем желания вернуться, нет.