Майор Мусял улыбнулся, польщённый похвалой гостя из Варшавы.

— Об оккупации у меня остались лишь обрывочные детские воспоминания, — сказал он, — но они — часть моей жизни, потому что я коренной житель этого города. В нём начал работать после окончания офицерской школы и постепенно, передвигаясь со ступеньки на ступеньку, дослужился до знания майора и должности коменданта местной милиции. Мне много рассказывали о том страшном времени, Кроме того, сознаюсь, что, узнав о задержании Баумфогеля, я стал ждать вашего визита и подготовился к беседе с вами,

— Вы не уязвлены, майор, тем, что именно Варшава ведёт следствие, а не городская комендатура гражданской милиции в Брадомске?

— Нисколько. Вы даже не представляете, какую огромную тяжесть вы сняли с моих плеч. Долгое кропотливое следствие по этому делу потребовало бы подключения к нему всех моих сотрудников. А их мне недостаёт даже для несения нормальной патрульной службы. Другое дело — столица. У вас неизмеримо больше возможностей, вам и карты в руки.

— Вы несколько преувеличиваете, — вздохнул Качановский, вспомнив последние шаги адвоката Рушиньского. — Я сражаюсь со своим начальством за то, чтобы мне добавили несколько человек для расследования дела, на пока почти безуспешно — выбил всего двух сотрудников. Как проехать к этому профессору? Не хочется вызывать его в городскую комендатуру.

— Разумеется, не стоит. Пан Винцент живёт недалеко отсюда. В небольшом домике, с красивым садом. Я у него учился в школе. С удовольствием покажу вам дорогу к его дому.

Старый профессор не мог скрыть своего удовлетворения, узнав о причине приезда подполковника Качановского в Брадомск.

— Когда мне показали фотографию Баумфогеля в газете, я сразу узнал этого мерзавца, — сказал Рачковский. — Прежде всего по характерному шраму от пули на правой щеке.

— Это не шрам, а родимое пятно.

— Возможно. Я не уточнял. Гитлеровцы толковали между собой, что Баумфогель был ранен в сентябре 1939 года и удостоился чести получить железный крест из рук самого фюрера.

— Снимок в газете очень не чёткий. У меня есть получше. — Качановский показал профессору экземпляр, взятый в Главной комиссии по расследованию гитлеровских злодеяний в Польше.

— Да, снимок неплохой. Хорошо заметно родимое пятно, — подтвердил Рачковский. — Должен сказать, что я впервые вижу Баумфогеля в мундире. Он неизменно носил штатский костюм, а военную форму надевал только во время официальных поездок за пределы Брадомска.

— Вы часто его видели?

— Старался как можно реже попадаться ему на глаза.

— После ареста вас допрашивал Баумфогель?

— Нет, он сам не участвовал в допросах. Иногда — впрочем, это бывало довольно редко — он или входил в какую-нибудь камеру и беседовал с заключённым, что обычно заканчивалось для того трагически — его вскоре уводили на расстрел, или же приказывал доставить арестованного на несколько минут в свой кабинет. Поэтому мне странно видеть плётку на его письменном столе. Этот гестаповец действовал совсем иными методами. Он был палачом кабинетного стиля: подчинённые производили аресты и облавы, допрашивали и истязали заключённых, а он позднее писал на документах лаконичные резолюции — «расстрелять» или «отправить в концлагерь». Но никогда никому не передоверял решение судьбы ни одного из тех, кто томился в подвале здания гестапо. От его настроения зависело, увидит ли человек приход очередного дня или погрузится во мрак небытия.