Ей хотелось, чтобы ее любили. Всем хочется, верно. Но ей особенно.

Ранняя смерть вашей матери. Это многое объясняет, говорит Мэри. А ты не знала? В ее голосе появляются новые нотки, от которых Элейн становится неуютно.

Эта история с Ником, говорит Мэри.

И Элейн, некоторое время молчавшая, замирает. Ага, значит, здесь успел побывать Глин. Неудивительно, что меня ждали.

Эта злосчастная фотография, говорит Мэри. Да, я помню тот день. Кто? А… сто лет уже не общаемся.

Забудь, говорит Мэри. Забудь всю эту историю. Ник. Глупая ошибка. Бог знает, отчего. Зачем спрашивать?

На полпути до дома, застряв на перекрестке, Элейн обнаруживает, что и правда незачем. С пониманием приходит облегчение, точно с ее души свалилась огромная тяжесть, — и она становится еще более восприимчивой. Когда наконец вереница машин трогается с места и Элейн нажимает педаль газа, она ощущает, что отныне она въезжает в новую эпоху, в которой все осталось по-прежнему и то же самое время стало другим.

«Что я, черт побери, делаю?»

Оливер сидит в автомобиле возле калитки Мэри Паккард, еще немного — и он заведет мотор и рванет восвояси. Что он здесь делает? Глупо. Неловко. И совершенно бессмысленно. Вот только несколько дней тому назад ему на пару часов показалось, что это сделать необходимо.

Он выходит из машины, запирает ее, открывает калитку в сад.

Наружность Мэри Паккард начисто вылетела у него из головы, но он мгновенно узнает ее. Конечно, густая шапка волос, спокойный и уверенный тон. И, устроившись на кухне с кружкой чая в руке, он снова чувствует, что поступил совершенно правильно и разумно, приехав сюда.

Дело в том, говорит он, что я никак не могу выбросить это из головы. С тех пор, как… Видишь ли, тут всплыла одна гребаная фотография.

Я знаю про фотографию, отвечает Мэри Паккард. И объясняет откуда, но у Оливера появляется странное чувство, будто бы эта женщина узнала бы обо всем в любом случае, каким-нибудь мистическим образом, точно ведунья из сказки.

Это я виноват, говорит Оливер. То есть, конечно, не я, но и я тоже, потому что сделал этот снимок и вместо того, чтобы выбросить и забыть, как идиот, отдал его Нику. Если бы не я, не было бы всей этой канители. Меня они уже достали — сперва Глин, потом Ник. Элейн окончательно слетела с катушек и выставила Ника из дома.

Да, говорит Мэри. Кажется, все и вправду пошатнулось.

Неужто из-за меня? — спрашивает Оливер.

Нет, конечно, успокаивает она его. И ты сам прекрасно об этом знаешь. Ты ведь не за этим ко мне пришел, так?

Оливер соглашается: да, не за этим. Они ощутили странную близость, он и Мэри Паккард, точно были давними друзьями, хотя Оливер не припоминает, чтобы они разговаривали — так, здравствуй — до свидания. Теперь их объединяет общая точка зрения.

Чертовски жаль, говорит Оливер. Он больше не имеет в виду фотографию, или Глина, или Ника. Почему именно она? — грустно вопрошает он. Можно было подумать, благословеннейшая из смертных. Хотя больше похоже, что над ней висело проклятие.

Я постоянно думаю о ней. То есть не так, как раньше, — точно одержимый. Неужели ничего нельзя было сделать?

Наверное, нет, говорит Мэри.

День клонится к вечеру. Кружки чая сменяются бокалами красного вина. Оливер и Мэри Паккард вспоминают прошлое. Чаще всего говорят о Кэт. Вспоминают то одно, то другое, вызывая Кэт к жизни — говорит то он, то она, — и оба смотрят на нее, слушают ее. Их взгляды беспристрастны, воспоминания лишены сентиментальности. Оливер узнает о Кэт то, чего не знал о ней раньше, и в свете этого та Кэт, о которой вспоминает он, слегка меняется; ко всему, что он видел и слышал, примешивается иная точка зрения.