— Но вы не против?

— Что вы, миледи. Эти звуки возвращают меня в собственное детство. Я был старшим в семье, всего нас было тринадцать детей. Каждый год прибавлялось по младенцу.

— Вы жили поблизости?

— Нет, миледи. — Новая нотка звучала в его голосе. Даже у слуги есть собственная жизнь. И ему не всегда приятно, если в нее вторгаются.

Дона не смела настаивать. Она бросила взгляд на его руки — их отличали восковая бледность и идеальная чистота… Уильяму присущ особый мыльный запах, он не имеет ничего общего с тем терпким мужским духом, что шел из найденной ею коробки с табаком. Может быть, она возводит на него напраслину, возможно, коробка стоит там давно — со времени последнего наезда Гарри. Да, но Гарри не курит крепкий табак. Дона задумчиво прохаживалась вдоль полок со старинными книгами в кожаных переплетах. Вряд ли кто-нибудь читал эти книги… Неожиданно мысль ее зацепилась за это колесико: что, если ей взять этот томик стихов и листать его на глазах у Уильяма, пока он протирает подсвечники…

— Уильям, вы любите читать? — внезапно спросила она.

— Наверное, вы уже догадались, что нет, миледи. Книги на этих полках покрыты слоем пыли. Я не дотрагивался до них, но завтра я сниму их и хорошенько протру.

— У вас нет никаких увлечений?

— Меня интересуют мотыльки, миледи. У меня в комнате хранится неплохая коллекция. Леса вокруг Наврона изобилуют мотыльками.

На этом их разговор закончился. Этот маленький человечек не так прост, его так и не удалось вывести на чистую воду. Если он читал Ронсара, то ему следовало бы хоть раз-другой, из любопытства, обратиться к этим книгам.

Дети возвращались из сада. Генриетта приплясывала, как маленькая фея, а Джеймс смешно ковылял за ней, переваливаясь с боку на бок, как подвыпивший матрос. Вместе с няней они искали в лесу колокольчики: голубые чашечки на коротких стеблях только-только появились среди молодой зелени. А через неделю-другую здесь распустится целый ковер из колокольчиков, и они обязательно на нем поваляются.

Так пролетел первый день, затем следующий и еще один. Дона упивалась свободой, отдаваясь течению времени. Она не строила планов и не принимала решений. Поднималась в полдень или на рассвете, ела, когда чувствовала голод, ложилась спать за полночь или днем, когда одолевал сон. Она предавалась безделью. Час за часом она могла лежать в саду, заложив руки за голову и наблюдая, как бабочки-однодневки резвятся на солнце. Иногда она следила за птицами, хлопотавшими среди веток над своими гнездами.

Маленькие барашковые облака плыли по небу, не затуманивая солнечный лик. Внизу, за лесом, текла река, до которой Дона, по своей лености, так и не добралась. Ничего, впереди еще много времени. Как-нибудь ранним утром она спустится к реке, найдет укромное место и зайдет в воду босиком. Волны будут плескаться об ее ноги, и они долго потом будут хранить свежий острый запах речной воды.

Дни тянулись бесконечно долго. Дети загорели, как цыганята. Даже благовоспитанная Генриетта бегала босиком наперегонки с Джеймсом, играя в чехарду, а затем они валились на траву и катались по ней, как щенята.

Однажды в полдень они устроили настоящий переполох: визжали, кувыркались, боролись с Доной, которая совершенно растрепанная валялась на траве. Вокруг были разбросаны цветы жимолости и маргаритки. Неожиданно до разомлевшей, отупевшей от жары Доны донеслась дробь копыт сначала по подъездной аллее, затем со двора перед домом. Раздался оглушительный звон большого колокола, и она увидела, что к ней направляется Уильям с каким-то грузным незнакомцем с загорелым лицом и глазами навыкате. На голову незнакомца был напялен длинный завитой парик, в такт своим шагам он похлестывал по сапогам тростью с золотым наконечником.