Тарасов, который на обличительную студенцовскую речь, казалось, не обратил никакого внимания, так же как и на просьбу Манекина, снова спросил у Присыпко:

 — Так ты будешь есть его колбасу? А?

Медленно приподнявшись на локте, Присыпко посмотрел на светящиеся розовые кругляши, втянул в себя ноздрями острый колбасный дух и неожиданно улыбнулся, приветствуя еду, — во дает доцент! — Покрутил головою, ответил едва слышно:

 — Нет, не буду.

—  А ты будешь? — Тарасов на коленках передвинулся к Студенцову и снова повторил вопрос ровным, совершенно бесцветным голосом: — Будешь?

Студенцов усмехнулся, задышал слабо, надломлено. Но в глазах не было слабости — была жесткость.

—  А почему бы и нет? Чем он, красивенький, лучше меня? Я должен сдохнуть, а он выжить? Не-ет, старшой. Колбасу надо разделить на три части... Ему же во! — он сложил фигу, ткнул ею в Манекина. От резкого тычка тот отшатнулся. Это не ускользнуло от Студенцова, хоть и не смотрел он на Манекина. Скривил брезгливо губы: — Не бойся, с-сучий потрох. Пять минут назад я бы тебя убил, а сейчас не буду. Потому что руки дурно станут пахнуть. Ведь ты падаль. А падаль не убивают, она все равна мертва. Мертва-а-а, — Студенцов вдруг всхлипнул.

— Что же до меня... — начал было Тарасов, воспользовавшись паузой, потом умолк на минуту, прислушался к ветру, гуляющему за тонкими стенками палатки, к заунывным стонам, вскрикам, которые издавал неугомонный горный разбойник-ветродуй. Худое лицо его отвердело, в глазах заблестел металл, — то я тоже не притронусь к этому, — он повел головою в сторону раскрытого рюкзака, — дару божьему. А поскольку у нас меньшинство подчиняется большинству, то ты, Студенцов, обязан подчиниться нам. Ясно?

Студенцов не ответил.

—  Правильно, не надо о падаль пачкаться. И ты, Володь, не пачкайся, — Присыпко прикрыл глаза, чтобы не видеть колбасу, он боялся ее. — Не то ведь потом запятнанным будешь ходить. Зачем тебе это нужно?

—  Ребята, возьмите колбасу. Ешьте ее, пожалуйста, ешьте! — Манекин забрался руками в рюкзак, завернул колбасу в бумагу.

—  Ишь ты, слово какое вежливое медалист наш употребляет, —  снова заговорил сипящим шепотом Студенцов, — «Пожалуйста». Уж не на эту ли вежливость, не на медяшки ли мы клюнули, когда брали его в группу? А? Ах да, начальство приказало! — он скривил рот. — А мы расплачивайся. За подлость, скотство, трусость, гниль. Полный джентльменский набор у этого деятеля.

—  Набор у него, а расплачиваемся мы, — просипел Присыпко.

—  Ну перестаньте, мужики. Перестаньте. Ничего ж дурного в том, что я у себя в мешке колбасу обнаружил, нет. Возьмите ее, разделите...

—  И последнее, — прежним бесцветным голосом предупредил Тарасов, — счетов с ним здесь, на леднике, не сводить. Не прикасаться к нему вообще... — Споткнулся на полуфразе, потом добавил: — к-как к падали. Верное определение дадено.

—  Правильно. Чтоб вони не было, — поддержал Присыпко.

—  Тот, кто прикоснется, будет иметь дело со мною. Понятно? —  Тарасов жесткими немигающими глазами посмотрел на Студенцова, медленным движением поднес руку к бороде, вышелушил оттуда ледовую коросту. — В Москве, когда вернемся, можете какие угодно счеты сводить, и сколько угодно, а здесь — нет.

—  Па-анятно, — издевательски протянул Студенцов. — Разгул доброты... Верх берут подонки.

—  Не боись, не первый год замужем ходим, — Тарасов выбил изо рта клубок пара, — верх берут, да не возьмут.

Манекин, видя, что опасность миновала, что никто стрелять в него, душить, рвать рот и тянуться с ножом не будет, сунул сверток с колбасой обратно в рюкзак.