Вылетел из библиотеки на крыльях. Пушкинский конкурс! Стихи о Пушкине! Поход по родному краю!

Открыл наугад томик Державина.

Это было непонятно, но прекрасно.

— «Светил возжженных миллионы в неизмеримости текут»!

Я эти слова воскликнул, потому что их нельзя было прочитать, и все.

В испуге огляделся — никого!

Сквер, Державин, пушкинский конкурс и я.

Сел на лавку, залпом прочитал весь томик.

продекламировал я, озираясь.

Облака вверху были розовые, и я подумал, что еще не очень поздно, что хорошо бы пойти и поменять книжку, но, пожалуй, библиотекарша обидится, скажет: «Какой же ты несерьезный!» Мне не хотелось обидеть старую библиотекаршу. Постоял, постоял и пошел домой.

Мне показалось, что это не хуже, чем у Державина, и я возликовал.

Так вот и сочинилось в один миг. Меня словно подстрелили. Закружился на месте. «О Пушкин — светоч!» Побежал что было мóчи домой, к сестре.

— Нина, ты только послушай! Ты послушай. Я раз-два — и получилось.

Прочитал ей стихи.

— Ну как?

— Дай мне двухцветный карандаш, — сказала Нина, глядя на меня своими глазищами, в которых ни ума, ни чувства, одна только голая красота.

— Возьми! Забирай! Расхватывай! — Я в горячке подбежал к моему столу, разбросав книги, нашел двухцветный карандаш, сунул Нинке. — Вот он, бесчувственная.

Нина приняла карандаш, запрыгала, закружилась, раздувая платье.

— Я не бесчувственная. Ты написал лучшие стихи! Ты как Пушкин!

Она подскочила ко мне, обвила шею руками, подпрыгнула, поцеловала и, крича что-то радостное и дикое, умчалась.

— Нет, я еще не Пушкин. Я пока на уровне Державина, — сказал я ей вослед, складывая руки на груди и поникая головой.

От собственных стихов голова моя и впрямь отяжелела и кружилась. И я отправлялся в путь неведомо куда.

На улице меня окликнул Вава:

— На футбол идешь?

— На футбол? С кем вы играете?

— Не мы. «Химик» играет с нашими, с «красными».

— А сколько билет стоит?

— Я не знаю, сколько стоит билет, мы всегда на прорыв ходим.

— Как в «Зарю»?

— На стадион легче проскочить. Если огреют прутом, все равно пустят. Идешь?

— Иду!

11

Побеленные известью, нетесаные доски забора были словно в шерсти, в шерсти белого медведя. Полезешь через такой забор и сам станешь как белый медведь.

Мы прижались к щелям. Старичок с прутом стоял метрах в десяти от нас.

— Этот как заводной бегает, — сказал Вава. — А поймает, ухо скрутит и за ворота. Вредный старикашка.

Мимо нас пробежала ватага мальчишек.

— Жмите за нами! Пацаны подкоп сделали!

Подкоп был широкий, могло проскочить человека четыре.

— Разбегаться в разные стороны! — приказали устроители подкопа.

Я лез вслед за Вавой. К подкопу уже сбегались сторожа, но мы успели проскочить на строящуюся, в лесах, трибуну.

— Порядок! — сказал Вава.

— А если билеты проверят?

— Ты что?! Этих проверяльщиков с трибуны скинут.

— А сидеть где будем?

— В проходе. У тебя штаны не новые и у меня не новые.

Самая хорошая, западная трибуна, из-под которой выходили на поле футболисты, была уже темным-темна от народа. Наша, восточная, достроенная только до половины, еще светилась пустыми местами, но народ шел потоком.