|
Получилась роза. — Хозяин завода, Кузнецов, перед ярмарками раздавал рабочим «белье» — посуду нерасписанную, и все рисовали цветы, кто как мог. Хорошо получалось, весело… Вот и я «агашку» работала. А потом меня смотритель на французские рисунки перевел. Дело не простое. Сначала на чашку мастикой мы наносили рельеф, а уж потом золото клали. С той мастикой и получилась у меня беда. Отправят мою работу в обжиг, рельеф и отскочит. Чего я только ни подбавляла в раствор — один брак идет. Стала подсматривать за работой старых мастеров. Смотрю, некоторые плюют в раствор, и я себе. А рельеф все равно трескается, осыпается… И вот прицепилась я глазами к старичку одному: что он делает, то и я. Только, смотрю, разводя мастику в скипидаре, он добавил что-то из пузырька. Я к нему: «Иван Васильевич, что это у тебя за снадобье?» — «А это, — говорит, — гусиный крик, красавица». Я к одному, к другому: «Где взять гусиного крику?» Смеются, а беде не хотят помочь. Время такое было, каждый о себе думал. Старое время. И пришлось мне украсть у вредного старика его тайный пузырек. Принесла домой, брат поглядел и говорит: «Я тебе этого гусиного крика в аптеке куплю. Глицерин это. Обыкновенный глицерин».
Из живописного цеха Афанасий Дмитриевич повел нас в кладовую, где хранился старый фарфор, росписи знаменитых мастеров. Глаза разбегались. Буденный на коне, колхозница, девочка с козликом, гоголевские «Мертвые души», птицы и рыбы, древнерусские терема, росписи, сверкающие, как зимние узоры на окнах, и живые, ласковые, словно подснежники. Полыхало золото, цветы рассыпались по сервизам, как по летнему лугу, — и вдруг совершенно ни на что не похожее. Блюдо. Белый овал, в центре другой. Роспись матовая, но тревожная. Вверху месяц, слева вода, справа причудливый берег. Человек с гуслями на одной стороне, на другой — лунные девы, выходящие из воды. — Это, наверное, Садко, — догадался я. — Верно, — сказал Афанасий Дмитриевич. — Это «Садко». Блюдо Врубеля.
10 Домой мы возвращались поездом. Еще не было одиннадцати, еще весь день был впереди, а мы насмотрелись уже такого, что на всю жизнь запомнится. Мне нужно было выходить на третьей остановке, а всем крутовским и Георгию Матвеевичу на четвертой. Я вышел, и сердце у меня сжалось. Вот и закончился поход. Ребята, ставшие родными, уже опять чужие. Я поплелся домой и шел очень долго, нога за ногу, вдоль реки, потом по мосту, мимо «Зорьки». Пришел домой к концу обеда. Да только я быстрый едок. Чай пил со всеми. В окошко стукнули. За канавой Вава и Егор махали мне руками. Я вышел. — На Самомазку сегодня играем. Постоишь за нас? — спросил Вава. Это было не придумать как хорошо, но играть мне совершенно не хотелось. Ноги были ватные и руки ватные. Мне хотелось лечь и заснуть. — Я только что из похода, — объяснил я Ваве свое замешательство. — Как бы не подвел. — Не подведешь! — Вава верил в меня, и это тоже было приятно. — Надевай свитер — и пошли, — сказал Егор. — Я после тренировки и то иду. Я удивился: — После какой тренировки? — А ты не знаешь? — в свою очередь удивился Вава. — Он теперь за «красных» играет, в юношеской. Вот это была новость! — Пошли, — сказал Вава. — Без тебя мы проиграем. Я побежал за фуфайкой и кепкой, чтоб от солнца козырьком глаза загораживать. Играли возле моста. Поле здесь было зеленое, свежее. В разливы река затопляла берег и удобряла землю илом, Играли по времени, с судьей. |
