— Просто, чтобы я успокоился, — напряженно объяснил он.

— О господи! — вырвалось у меня. — И за что вы меня так мучите?

В то же мгновение я почувствовала, как напряжение его исчезло, испарилось, жесткие руки, вцепившиеся в меня, стали мягкими, нежными. Он прижал меня к себе и стал целовать. Стыдно признаться, но меня никогда по-настоящему не целовали. У меня абсолютно не было опыта. Я, наверное, все делала неправильно.

Потом я села — у меня подкосились ноги, а падать второй раз было бы, наверное, совсем нелепо? Он сел рядом, не отпуская моей руки.

— Танька, — он засмеялся, — Танька. Этого не может быть. За что ж тебе любить-то меня, Танька? Если б ты знала, сколько я мучался из-за тебя…

Я спросила:

— Значит, я вам нравлюсь?

— Танька… не будешь же ты говорить, что не знала, как я люблю тебя, Танька? Этого нельзя было не знать, а ты у нас ведьма.

— Не знала, — возразила я. — Вы действительно любите меня? Это правда?

Вы не шутите?

— Господи, — голос Юрия Владимировича звучал очень молодо и как-то беззащитно, — наверное, я полюбил тебя сразу. Не знаю. Я боялся об этом думать.

Он осторожно провел пальцами по моему запястью, по внутренней стороне локтя, там, где сгиб. Потом наклонился и поцеловал этот сгиб.

— Вот, — сказал он, — вот об этом я мечтал с того дня, когда увидел тебя в летнем платье. Только я не понимал ничего. Я думал: «Что за невинные фантазии бывают иногда у стареющих мужчин».

— Вы мне это прекратите, — возмутилась я. — Нашли стареющего мужчину! Тридцать семь — это мужчина в полном расцвете сил. Моему любимому Карлсону с самого рождения и по сей день ровно тридцать семь.

— Сколько тебе лет, Танька? — грустно улыбнулся он.

— Стукнуло пять, а вам?

— А мне ровно сто.

— Самая подходящая разница! — восхитилась я. — За нами, которым пять, нужен глаз да глаз. У нас проблемы с выживанием. Мы до дому-то дойти не можем, не попав под машину. Если нас не возьмет на буксир подходящий столетний, нас ожидает страшное будущее.

— Запомнила! — он как будто смутился.

— Еще бы, — заметила я. — Обругали меня, на чем свет стоит, а потом два дня не показывались. А вы не боялись, что я без вас умру? От одиночества. Я б ведь запросто!

— Одиночество, по-моему, тебе не грозило, — Юрий Владимирович чуть нахмурился. — У тебя моментально возник другой провожатый.

— Да вы что! — прыснула я. — Вот уж! Владимир Владимирович, надеюсь, скоро женится на Лильке. Он меня провожал из-за нее.

— Трудно поверить, что есть такие дураки, — искренне и радостно удивился мой собеседник. — Но вообще, когда я видел, как эти старые сатиры хватают тебя за локти…

— И много их, старых сатиров? — уточнила я.

— Все, — улыбнулся он. — Все только и ищут повода.

— Издеваетесь? А сами взяли и перестали подходить.

Он пожал плечами и снова помрачнел:

— Я боялся за твои крылышки, Танька.

Я сперва опешила, а потом вспомнила балет про сильфиду.

— Ты так тогда сказала про эту чертову сильфиду, — продолжил он, — что я впервые стал думать. Стал думать, а чего же я добиваюсь.

— И — что?

— Я не смог ответить так, чтобы не почувствовать себя последней скотиной.