Голос ее порвался. Она горько зарыдала, закрыв голову черным шерстяным покрывалом.

— Слабая, малодушная женщина! — пробормотал отшельник. — Подави свою скорбь, — закричал он громким голосом, — я уже утешился в своей. Слушай, Люси Пельнир, пока ты оплакиваешь своего сына, я уже начал мстить за него. Его невеста изменила ему для какого-то солдата Мункгольмского гарнизона. Весь полк погибнет от моей руки… Смотри, Люси Пельнир.

Оттянув рукава своей рясы, он протянул вдове свои безобразные окровавленные руки.

— Да, — продолжал он, испустив что-то вроде рычания, — на Урхтальских берегах, в Каскадтиморских ущельях радуется теперь дух Жилля. Утешься же, женщина, разве не видишь ты этой крови?

Потом вдруг как бы пораженный каким-то воспоминанием, он спросил:

— Люси Пельнир, разве ты не получила от меня железной шкатулки?.. Как! Я наделил тебя золотом, я наделил тебя кровью, а ты еще плачешь! Неужто ты не человеческое отродье?

Вдова молчала, подавленная поразившим ее несчастием.

— Ну! — продолжал он с диким хохотом. — Нема и недвижима! Так ты и не женского отродья! Люси Пельнир! — тряхнул он ее руку, чтобы заставить слушать себя. — Разве мой гонец не принес тебе запечатанную железную шкатулку?

Мельком взглянув на него, вдова отрицательно покачала головой и снова погрузилась в угрюмое раздумье.

— А! Презренный! — закричал малорослый. — Презренный обманщик! Ну, Спиагудри, дорого же ты поплатишься за это золото!

Сбросив с себя рясу отшельника, он выбежал из хижины с воем гиены, почуявшей труп.

XVII

Между тем Этель провела четыре долгих, томительных дня, одиноко блуждая в мрачном саду Шлезвигской башни, по длинной галерее, где раз не слыхала она полуночного боя часов, одиноко молясь в часовне, свидетельнице и поверенной стольких слез и обетов. Иногда старый отец сопровождал ее, но это не смягчало ее одиночества, так как избранный спутник ее жизни находился в отсутствии.

Злополучная девушка!.. За что эта юная, чистая душа терпит уже такие муки? Оторванная от света, почестей, богатства, утех юности, торжества красоты, она еще в колыбели попала в тюрьму. Разделяя с отцом заключение, она росла, видя как он дряхлеет с каждым днем, и в довершение ее горестей, как бы для того, чтобы она изведала все роды рабства, любовь посетила ее в темнице.

Если бы еще Орденер был с нею, на что ей нужна была свобода? Знала ли она свет, у которого ее похитили? Ее мир, ее небо, не заключались ли они для нее в этой тесной башне, на черные стены которой, усеянные солдатами, ни один прохожий не кинет сострадательного взгляда?

Но увы! Уже вторично расставалась она с своим Орденером; вместо того, чтобы наслаждаться краткими, но постоянно возрождающимися часами его чистых ласк и целомудренных объятий, дни и ночи проводила она, оплакивая разлуку с ним и молясь за его безопасность. Девушка может только молиться и плакать.

Сколько раз завидовала она крыльям вольной ласточки, прилетавшей за кормом к решетчатому окну ее тюрьмы. Сколько раз мысленно уносилась она вслед за облаком, которое стремительный ветер гнал к северу; и потом вдруг отворачивала лицо и зажмуривала глаза, как бы страшась появление гиганта-разбойника и начала неравной борьбы на одной из тех далеких гор, синеющие вершины которых подобно неподвижным тучам обрамляли горизонт.

О! Как жестоки муки любви, когда находишься в разлуке с любимым существом! Не многие сердца изведали их вполне, так как немногим сердцам известна вся глубина истинной любви. Тогда, как бы игнорируя свое собственное существование, создаешь для себя угрюмое одиночество, необъятную пустоту, а отсутствующего видишь в каком то мире чудовищ, опасностей и обольщений; все, из чего слагается наша натура, все это сливается в одно бесконечное стремление к существу, покинувшему нас и мы чуждаемся окружающего нас мира.