— Канцлер Норвегии! Ты уверен в успехе твоего предприятие подобно старой бабе, мечтающей о платье, которое она соткет из ворованной пеньки, — а между тем кошка своими когтями перепутает всю пряжу.

— Еще раз говорю тебе, обдумай, прежде чем отвергать мое предложение.

— Еще раз я, разбойник, говорю тебе, великому канцлеру обоих королевств, нет.

— Я ждал другого ответа после важной услуги, которую ты уже оказал мне.

— Какой услуги? — спросил разбойник.

— Разве не тобой убит капитан Диспольсен? — ответил канцлер.

— Весьма возможно, граф Алефельд. Я не знаю его. Что это за человек?

— Как! Разве в твои руки не попал случайно железный ящик, который был при нем?

Этот вопрос, по-видимому, привлек внимание разбойника.

— Постой, — сказал он, — я действительно припоминаю человека и железный ящик. Дело было на Урхтальских берегах.

— В крайнем случае, — продолжал канцлер, — если ты отдашь мне этот ящик, признательность моя будет безгранична. Скажи мне, что сталось с этим ящиком, который должно быть не миновал твоих рук?

Высокородный министр с такой живостью настаивал на этом вопросе, что разбойник, по-видимому, изумился.

— Надо думать, что этот железный ящик имеет громадную важность для твоей милости, канцлер Норвегии?

— Да.

— Чем наградишь ты меня, если я скажу тебе, где его найти?

— Всем, что только ты захочешь, любезный Ган Исландец.

— Ну! Так я тебе не скажу.

— Полно, ты шутишь! Подумай, какую услугу окажешь ты мне.

— Именно об этом я и думаю.

— Обещаю тебе громадное богатство, выпрошу тебе прощение у короля.

— Попроси лучше себе! — сказал разбойник. — Слушай же, великий канцлер Дании и Норвегии: тигры не истребляют гиен. Я намерен выпустить тебя отсюда живым, потому что ты злодей и каждое мгновение твоей жизни, каждая мысль, родившаяся в твоем уме, влекут за собою несчастие людям и новое преступление для тебя. Но не возвращайся сюда более, предупреждаю тебя: моя ненависть не щадит никого, даже изверга. Что же касается твоего капитана, не льсти себя мыслью, что я убил его для тебя. Мундир погубил его, подобно вот этому презренному, которого я умертвил тоже не в угоду тебе.

С этими словами он схватил благородного графа за руку и подвел его к трупу, лежавшему в тени. В ту минуту, когда он замолчал, свет потайного фонаря упал на этот предмет, который на самом деле оказался изуродованным трупом в офицерском мундире мункгольмских стрелков.

Канцлер приблизился к нему с содроганием ужаса, и вдруг взор его упал на бледное окровавленное лицо мертвеца. Раскрытые посинелые губы, всклокоченные волосы, багровые щеки, потухшие глаза, все это не помешало ему узнать покойника. Страшный крик вырвался из груди графа:

— Боже мой! Фредерик! Сын мой!

Нельзя сомневаться, что сердца, по-видимому самые черствые, самые загрубелые, всегда таят в изгибах своих некоторую чувствительность, неведомую им самим, которая, как таинственный свидетель и будущий мститель, кажется скрытой в страстях и пороках. Она хранится там как бы для того, чтобы со временем наказать преступника. Молчаливо ждет она своего часа. Нечестивец носит ее в своей груди, не ощущая ее присутствие, так как обыкновенные огорчение не в силах пробить толстой коры эгоизма и злобы, которая ее окружает.

Но когда редкое истинное горе жизни внезапно поразит человека, оно, подобно кинжалу, погружается в глубину души. Тогда просыпается в несчастном злодее неведомая дотоле чувствительность, тем более жестокая, чем долее она скрывалась, тем более мучительная, чем менее давала она знать о себе прежде.