– От кого вообще эти проклятущие совы? – страшным голосом спросил он.

– Первая – из министерства магии, уведомление об исключении, – спокойно объяснил Гарри. Он напряженно ловил малейшие звуки с улицы – не идут ли представители миниитерства, – и ему было проще без лишнего шума ответить дяде на вопросы, чем доводить того до скандала и крика. – А вторая – от отца моего друга Рона, который работает в министерстве.

– В министерстве магии? – возопил дядя Вернон. – Ваши люди в правительстве? О, это все объясняет, все, все объясняет. Теперь я понимаю, почему эта страна катится в тартарары.

Гарри промолчал. Дядя Вернон некоторое время негодующе смотрел на него, а потом злобно выплюнул:

– И за что же тебя исключили?

– За колдовство.

– А-ГА! – загрохотал дядя, стукнув кулачищем по холодильнику. Дверца открылась, и на пол высыпались низкокалорийные батончики, припасенные для Дудли. – Признался! Говори, что ты сделал с Дудли?

– Ничего, – повторил Гарри, теряя терпение. – Это был не я…

– Ты, – неожиданно заговорил Дудли.

Дядя Вернон с тетей Петунией замахали руками на Гарри, чтобы тот замолчал, и низко склонились над сыном.

– Говори, сынок, говори, – упрашивал дядя Вернон. – Что он сделал?

– Скажи нам, милый, – шептала тетя Петуния.

– Направил на меня свою палку, – промямлил Дудли.

– Ну, направил, но я ничего не сделал… – сердито начал Гарри, но…

– МОЛЧАТЬ! – хором заорали дядя Вернон и тетя Петуния.

– Продолжай, сыночек, – ласково сказал дядя, яростно взмахнув усами.

– Стало ужасно темно, – хрипло начал Дудли. – Везде-везде. А потом я услышал… ну, всякое такое. В голове.

Дядя Вернон и тетя Петуния обменялись взглядами, полными непередаваемого ужаса. Самой распоследней вещью на свете они считали колдовство, а предпоследней – соседей, умудряющихся хитроумнее, чем они сами, обойти запрет на полив из шлангов. Люди же, которые слышат голоса, в их табели о рангах занимали одно из десяти последних мест. Было понятно, чтó сейчас думают дядя и тетя: наш бедный сын сходит с ума.

– Какое такое ты слышал, Попкин? – Лицо тети Петунии мертвенно побелело, а в глазах стояли слезы.

Но Дудли не мог рассказать. Он сильно содрогнулся и затряс большой блондинистой головой. Гарри, невзирая на безразличное отчаяние, овладевшее им после первого письма, даже как-то заинтересовался. Дементоры заставляют человека заново пережить худшие моменты жизни. Что же всплыло в памяти испорченного, избалованного, наглого Дудли?

– А как получилось, что ты упал, сынок? – спросил дядя Вернон неестественно тихо, как говорят у постели тяжелобольного.

– С-спотыкнулся, – дрожащим голосом ответил Дудли. – А потом…

Он показал на свою широкую грудь. Гарри понял. Дудли вспомнился тот жуткий липкий холод, что наполняет душу, когда дементоры высасывают оттуда счастье и надежду.

– Ужасно, – надтреснуто простонал Дудли. – И холодно. Жутко холодно.

– Хорошо, – подчеркнуто спокойно сказал дядя Вернон, а тетя Петуния пощупала сыну лоб, проверяя температуру. – Что же было потом, Дудлик?

– Я чувствовал… чувствовал… как будто бы… как будто бы…

– Как будто бы затосковал навсегда, – бесцветным голосом закончил за него Гарри.