Я так воодушевился, узнав, что Граф решил не ходить в полицию, что немедленно позвонил Леони и поделился с ней новостью. Она не слишком обрадовалась тому, что Граф слился, но явно почувствовала облегчение. Все вернется в ту точку, где было до Калажа. До меня дошло: похоже, такова его участь. Неважно, сколько времени ты с ним знаком, как сильно он взбаламутил мир тех, кто его окружает, – настает момент, когда он выскальзывает из твоей жизни, и все в ней возвращается на круги своя. Несмотря на его старания перекроить мир по собственному подобию, он проходит незаметно, ничего не меняет, не оставляет следа. По сути, он уже вышел из истории и рода человеческого, задолго до того как это стало ясно ему или кому-то из нас. Он напоминал мне мифологическое животное, извергнутое из недр земли по некоей малоумной прихоти, – оно наносит земным жителям непоправимый вред, опустошает их край, а потом без всякого объяснения земля его глотает вновь. Мертвые позабыты, раны залечены, история катится дальше. Ни следа.

В итоге я все-таки организовал встречу Калажа и Леони. Может быть, и не стоило, потому что из обоих вырвалось по демону, о существовании которых они вряд ли подозревали. Когда через несколько дней они встретились уже на людях, все вроде шло очень хорошо. Калаж снова взял Остина под свое крыло и обращался с мальчиком добрее всякого отца. Однако руки они себе развязали, и однажды вечером он явился в кафе «Алжир» с напрочь исцарапанной шеей. А потом закатал рукава, и я увидел, что правое предплечье у него все в синяках.

– Это еще что такое? – осведомился я.

Он ответил одной лишь улыбкой.

– Вы что, теперь колотите друг дружку? – спросил я, пытаясь сохранять небрежный тон. Не стал бы спрашивать, если бы хоть подозревал истину.

Он не ответил. Потом, через несколько секунд, едва ли не невпопад обронил:

– Случается.

– Случается?

– Нам нравится.

– Чего?

– Кому-то нужны наркотики. Другим – алкоголь. А ей нравится меня шлепать.

– А тебе, что ли, нравится, когда она тебя шлепает?

Я не верил собственным ушам.

Он призадумался, как будто этот вопрос просто не приходил ему в голову. Это каким надо быть идиотом, чтобы задавать подобный вопрос берберу?

– Я не против, – произнес он.

– Вы оба больные.

– Точно.

До какой степени саморазрушения он докатился?

Долго оно так продолжаться не могло. Леони порвала с ним однажды вечером прямо в кафе «Алжир». Влетела через заднюю дверь, подошла к нашему столику, выпалила: «Écoute, c’est fini», выдала ему полиэтиленовый мешок, куда были сложены какие-то его вещи, и вышла.

– Все со мной так, – произнес он. – Либо захлопывают дверь перед носом, либо приносят останки. Как будто мне только и нужно, что останки и исподнее.

И он со всей силой своего остервенения метнул мешок в сторону кухни. Из кухни вышел хозяин кафе, подошел к нашему столику и сказал:

– Если так и дальше пойдет, не будете вы сюда больше приходить.

– Что я тебе говорил? – Калаж повернулся ко мне, даже не взглянув на хозяина. – В итоге все захлопывают дверь.

Меня эта сцена страшно расстроила, потому что я не только вспомнил о том, сколько раз давал себе слово захлопнуть перед ним дверь и не иметь с ним больше ничего общего, но и о том, как Гарвард едва не хлопнул дверью в лицо мне самому.

6

Я стал избегать Калажа. Возможно, меня от него отдалили мои преподавательские обязанности – семестр был в самом разгаре. Возможно, я по своим ощущениям принадлежал Гарварду сильнее, чем сам себе давал это понять.