Он устало кивнул, сознавая, что ему необходимо поесть, но что любая пища неизбежно извергнется обратно, терзая швы внутри него и снаружи, и боль, приходившая вслед за этим, снова заставит его стонать и корчиться, лишая достоинства, как бы он ни пытался справиться с ней.

— Дью не ло мо, — пробормотал он кантонское ругательство. Кантонский был его первым языком.

Она поднесла чашку, он сделал глоток, она вытерла ему подбородок, и он выпил ещё. Половина его существа хотела приказать ей уйти и не появляться, пока он снова не встанет на ноги, вторая половина смертельно боялась, что она уйдет и никогда не вернется.

— Извините за все это… я так счастлив, что вы здесь.

Вместо ответа она лишь нежно коснулась его лба: ей хотелось уйти, хотелось вдохнуть свежего воздуха, поэтому она боялась открыть рот. «Чем меньше ты будешь говорить, тем лучше, — решила она с самого начала. — Тогда ты не угодишь в ловушку».

Она смотрела, как её руки ухаживают за ним, помогают ему поудобнее устроиться на подушке, успокаивают его, и все это время возвращалась мыслями к привычной для себя жизни, в Гонконге или в Париже, большей частью в Париже. Ни разу не позволяла она себе останавливаться на полуяви-полусне той ночи. Днём — никогда, слишком опасно. Только ночью, заперев дверь на засов, одна, в безопасности своей кровати, открывала она плотину в своём сознании и выпускала неистовый поток мыслей и воспоминаний на свободу.

Стук в дверь.

— Да?

В комнату вошёл Бебкотт. Она почувствовала, что краснеет под его взглядом. «Почему мне кажется, что он всегда может прочесть мои мысли?»

— Вот зашел проведать, как дела у моих пациентов, — бодро произнес он. — Ну-с, мистер Струан, как вы себя чувствуете?

— Примерно так же, благодарю вас.

Острый глаз Бебкотта подметил, что чашка с супом наполовину опустела, но рвоты ещё не было, простыня была чистой. Хорошо. Он взял кисть Струана. Пульс учащенный, но ровнее, чем вчера. Лоб все ещё липкий от пота, и температура пока держится, но и она упала по сравнению с вчерашним днём. «Осмелюсь ли я надеяться, что он действительно выкарабкается?» Его рот тем временем говорил, насколько лучше идут сегодня дела у больного, что все это заслуга юной леди, её внимательный уход, что он тут ни при чем — каждый раз одно и то же. «Да, но больше говорить почти нечего, так много ещё остается в руках Господа, если Он вообще существует. Почему я всегда добавляю это слово? Если».

— Если дела и дальше пойдут так же хорошо, я думаю, нам нужно будет перевезти вас назад в Иокогаму. Может быть, завтра.

— Это неразумно, — тут же вырвалось у неё. Мысль о том, что она может лишиться своего убежища, напугала её, и слова прозвучали резче, чем ей бы хотелось.

— Прошу прощения, но как раз наоборот, — мягко возразил Бебкотт, тут же стараясь успокоить её, восхищаясь её стойкостью и заботой о Струане. — Я не стал бы этого советовать, будь это связано с риском, но переезд в самом деле был бы наиболее разумным решением. Дома мистеру Струану было бы гораздо удобнее, он получал бы больше помощи.

— Mon Dieu, что ещё я могу делать? Он не должен уезжать, пока ещё рано, рано.

— Послушайте, дорогая, — сказал Струан, стараясь, чтобы его голос звучал твердо. — Если доктор полагает, что я могу вернуться, это и вправду было бы хорошо. Это освободило бы вас и все бы упростило.

— Но я не хочу, чтобы меня освобождали. Я хочу, чтобы мы остались здесь, чтобы все было так же, как сейчас, без… без всякой спешки. — Она чувствовала гулкие удары сердца в груди и понимала, что все это похоже на истерику, но переезд не входил в её планы, она даже не задумывалась о нем.