Руфа заставила Женю вертеть кормодробилку. Чем больше устает человек, тем меньше одолевают его думы. Пусть устанет хорошенько. Работа помогает во всем. И прежде всего помогает справиться с душевной неурядицей.

«Пожалуй, и дежурить ее оставлю сегодня, — решила Руфа, — пускай полуночничает с утками…»

Женя осталась без возражений, хотя и не ее очередь была дежурить. Ей было все равно. Да, пожалуй, легче бродить ночью по берегу, сидеть под навесом, кормить на заре уток, разговаривать с ними, чем идти домой.

Едва ушла Руфа, Женя легла лицом вниз в сырую высокую траву. Туман, наползавший с озера, заволакивал берег, песок, траву, накрывал с головой… Тоска была такая, что казалось, никаких сил не хватит одолеть ее.

И вдруг среди этой мягкой, затаенной тишины резко вскрикнула утка. И сразу целый хор утиных голосов рванулся из-под навеса — утки звали, кричали, вопили.

Женя вскочила. Промокшая, стуча зубами от холода, она бросилась к навесу. Утки стояли, вытянув шеи, и кричали. С крыши сорвалась бесшумная тень и, пролетев через проток, скрылась в туманных вершинах острова.

— Сова, что ли? — Женя плохо разбиралась в птицах, особенно в ночных. — А может, филин… Ах, мерзавка, — ругала она себя вслух, — лежит там, умирает! А тут хищники вьются. Ты жить не хочешь, а утки хотят. Я тебе полежу! Все бы так — как горе, так в траву бросаться. И что бы это было тогда? Вера же вон живет, в траву не бросается…

Она прошла в кладовую, взяла Руфину теплую жакетку и снова вернулась к уткам.

…Арсеньев вернулся через два дня. За эти два дня он так осунулся, что бабушка Софья чуть не заплакала.

— Эко перевернуло-то тебя. Как сквозь огонь прошел.

— Ничего, — ответил Арсеньев, — просто устал немного.

Переодевшись с дороги, отказавшись обедать — ведь это же долго! — Арсеньев поспешил к Жене на птичник.

Дорога показалась очень длинной. За эти два дня чего только не лезло ему в голову. Почем он знает, — может, отец сумел убедить Женю, что он ни в чем не виноват, а что, наоборот, это Арсеньев склочник и клеветник. Почем знать, — может, Женя уже раздумала и отказалась от него — ведь Каштанов-то все-таки ей отец. Может, он придет сейчас, а она отвернется?

Он миновал поля, поднялся на косогор. Вниз по косогору сбегала березовая рощица — к самому птичнику. От озера в рощицу долетали девичьи голоса. Кто-то тоненьким голоском пел песенку. Не Женя, конечно. Это было бы непостижимо, если бы Женя сейчас могла петь…

Арсеньев подошел к калитке и тотчас увидел Женю. Она стояла, окруженная утками, собираясь кормить их. Тоненькая фигурка в синем комбинезоне перегнулась под тяжестью большой, набитой месивом бадьи. У Арсеньева заныло сердце — что-то безнадежное и беззащитное было в этой фигурке, в ее движениях, в ее чуть склоненной голове.

— Женя! — негромко окликнул Григорий.

Женя подняла голову. Глаза на осунувшемся лице казались огромными. Она поставила бадью и, не сводя взгляда с его лица, направилась к нему. Она шла молча, без улыбки, но Арсеньев увидел и понял, что ничто не свете не сможет разлучить их.

Позже, провожая домой Женю, он рассказал о колхозе, где собирается работать. Колхоз небогатый. А клуб колхозный — просто изба, да еще запущенная, грязная, с выбитым окном. Один там разбуянился как-то в праздник, его вывели за дверь. Так он взял кирпичину — и в окно. Так и стоит этот «клуб» с разбитым окном. Много придется помучиться, положить сил, чтобы изба стала клубом.

А пока что туда собираются только поплясать, да и то если на улице дождь.