Сегодня на птичнике собралась вся бригада — все шесть человек. Утки толпились у кормушек. Они недовольно бранились — время поесть, а в кормушках нет ничего.

Но девушки, молчаливые, озабоченные, вместо того чтобы дать корм, отделили от стаи несколько сотен и потихоньку начали загонять в птичник. Утки сначала удивленно крякали, поглядывая на своих птичниц то правым, то левым глазом — смотреть прямо вверх они не умели.

«В чем дело? — спрашивали они. — Мы хотим есть, мы хотим на воду, мы хотим ходить по берегу — для чего это с утра загонять нас в птичник?»

Сначала крякали тихонько. Потом начали повышать голос. И когда загнали их в маленький, тесный отсек и начали хватать по две, по три прямо за шею и передавать через окошко в машину, утки подняли истошный крик. Они метались по отсеку, старались забиться куда-нибудь подальше в угол, совались под ноги своим птичницам и кричали, кричали, кричали.

Никанор Васильевич стоял у самого окна и передавал уток в машину. Рабочий около машины принимал их — бросал в кузов, не глядя, куда и как они упадут. Утки летели, как белые мешочки, шлепались об пол кузова, но тут же вскакивали, взмахивали крыльями и продолжали отчаянно кричать, вытягивая шеи. Их крик оглушал птичниц и перевертывал им сердце.

Руфа первая не выдержала.

— Да что ж это такое! — сердито, дрожащим голосом сказала она. — Что ж вы так-то? Ведь они живые!

— Некогда с ними цацкаться, — возразил Никанор Васильевич, — не стеклянные, не разобьются.

— Да потише вы, потише! — со слезами попросила рабочего маленькая Аня Горкина. — Чего вы швыряете их? Они и там еще натерпятся.

— Скорей, скорей, девушки, — поторапливал Никанор Васильевич. — Сейчас еще две машины придут. Нельзя задерживать, сами знаете.

Машина отошла, увозя живой, белый, просящий защиты и плачущий груз. Девушки, мрачные, ошеломленные, вытирая слезы, вышли на выгон. Женя была среди них. Она молчала.

— Еще загонять? — спросила Руфа, хмуро глядя на Никанора Васильевича.

Никанор Васильевич вытирал платком вспотевшее лицо, намокшие седые виски.

— Ну, а как же, — ответил он, — загонять, и немедленно.

Это была пытка. Ведь они этих уток вынянчили, выходили, заботились о них, как о маленьких детках… И утки знали их, привыкли видеть от них только ласку, и корм, и защиту от всяких врагов — от бродящих по ночам кошек, от ворон и всяких неведомых зверей, грозящих им в ночные часы. А теперь сами, вместо того чтобы вступиться, гонят их куда-то, хватают за шеи, бросают…

— Эту не дам, не дам! — закричала вдруг Фаинка. — Куда хватаете такую хорошую? Я ее у коршуна отняла, не дам! Она крупная, на племя пойдет.

И, схватив свою любимую утку, выскочила из отсека и выкинула ее из окна на выгон.

— Беги, — крикнула она утке, захлопав в ладоши, — беги отсюда!

Девушки сочувственно переглянулись. Но Никанор Васильевич нахмурился.

— А вот это уже — детство. Пора взрослыми быть, пора трезво смотреть на вещи. Вы же знали, что они на мясо пойдут.

— А если бы мы их не любили… если бы не жалели… — у Руфы прерывался голос, — разве могли бы мы их так выходить?

— Уж слишком вы трезвый, как я погляжу, — ввязалась резкая Клаша Сухарева. — «Мясо, мясо»! Это вам — мясо. А нам — наши утки!

— Не понимаете вы ничего, — плача подтвердила Аня, — ничего-то, ничего не понимаете.

— А еще до седых волос дожили… — проворчала Катя.