Элиза кивнула.

– Хорошо.

– Кроме того, завтра вечером, как только поезд будет загружен, мы отправимся, – сказал он, как я догадался, скорее для меня, чем для нее.

«Она не уедет, – мысленно обратился я к нему, – а вот ты уедешь». Правда, трудно было в этом не усомниться.

Я уже собирался заговорить с Элизой, когда неожиданно Робинсон обратился ко мне:

– Чем вы занимаетесь, Кольер?

Я подумал, что в этом вопросе может быть заключен подвох. Интересно, проверил ли он то, что я говорил миссис Маккенна?

– Я писатель, – ответил я.

– Вот как? – Он явно мне не поверил. – Газетные статьи?

– Пьесы, – сказал я.

Не знаю, почудилось ли мне, или действительно в его тоне на миг промелькнуло уважение, когда он повторил:

– Вот как?

Вполне возможно. Если он и мог приписать мне хоть какую‑то добродетель, то она должна была относиться к области театра.

Всякое уважение пропало, когда он спросил:

– А какие‑нибудь из ваших пьес поставлены? Ваше имя как драматурга мне неизвестно, хотя я знаком со всеми ведущими.

Ударение на слове «ведущие».

В ответ на его вызывающий взгляд я молча взглянул на него, поборов в себе искушение ответить: «Да, в сентябре на седьмом канале шел "Фильм недели". Вы ведь его смотрели, не так ли?» Вряд ли я от этого выиграю. После минутного замешательства он лишь посчитает меня сумасшедшим.

– Не на профессиональной сцене, – сказал я.

– А‑а, – откликнулся он.

Оправдан.

Я взглянул на Элизу. Мне хотелось произвести на нее впечатление, однако я понимал, что мой ответ может лишь разочаровать ее, поскольку театр – смысл ее жизни. Но все‑таки это было правильнее, чем говорить ложь, из которой потом будет не выпутаться.

– Что это за пьесы, мистер Кольер? – спросила она, явно пытаясь сгладить неловкость.

Не успел я ответить, как вклинился Робинсон:

– Я предпочитаю драму – высокую драму.

Теперь он постарался сдержать насмешливую улыбку. Я почувствовал, что цепенею от гнева, но смог подавить его в себе, прибегнув к дешевому, хотя и не произнесенному вслух ответному выпаду: если бы он знал, что погибнет на «Лузитании», то не стал бы вести себя столь заносчиво.

– Разные пьесы, – ответил я Элизе. – И комедии, и драмы.

«Не спрашивай меня больше, – взмолился я мысленно, – ответов не будет».

Она не стала продолжать эту тему, и я, к своему огорчению, почувствовал в ее отношении ко мне неприязнь, хотя, конечно, и не такую острую, как у Робинсона. Она считала меня любителем, а для того, чтобы ее разубедить, я не решался что‑либо сказать.

В тот момент я потерял контроль над временем. Не представляю, сколько его прошло. Помню лишь отдельные, несущественные подробности беседы и совсем незначащие подробности угощения.

Элиза ела очень мало – тоже чашку консоме, полкусочка хлеба, немного красного вина. Полагаю, перед спектаклем она всегда мало ест. Кажется, я об этом читал.

Зато Робинсон и миссис Маккенна более чем компенсировали отсутствие у Элизы аппетита. Полагаю, именно зрелище того, как они поглощают каждый свою трапезу, совершенно доконало мой организм.

В особенности сразил меня Робинсон. Импресарио ел с таким удовольствием, которое можно, пожалуй, назвать чувственным. Когда он набивал рот едой и громко чавкал, у меня к горлу подступала тошнота. Отведя глаза, я смог избежать зрелища этого немилосердного гурманства, однако оставались звуки.